Подкидные дураки

— Бросьте глупить, Ракитников, — с неожиданной мягкостью сказал он и затем, будто вознегодовав на себя, завопил: — Ерунда! Вы дикарь! С вами нельзя говорить на языке науки… В жизни не видел более безграмотного человека! Вы не имеете понятия о законе больших чисел… Садитесь… Когда ваши пращуры охотились на мамонтов и, скажем, на Апеннинском полуострове жило в пещерах всего тысячи две населения, каждая личность была на счету, ваше дурное настроение обсуждалось бы на племенном совете у костра под жестикуляцию каменными топорами, — вот тогда вы бы и вешались, молодой человек, если вам непременно приспичило: могли бы произвести впечатление на любую троглодитку… Ренессанс — вот последний взрыв индивидуализма. Чума и черная оспа пожирали в то время человечество, — личности сверкали, как звезды в бархатной ночи… Паровая машина, грандиозные завоевания микробиологии и электричество раздавили личность… С девятнадцатого века человечество бешено начало размножаться. Мы вступили в эпоху больших чисел, мы подваливаем к двум миллиардам. Неорганизованные выступления личности не изменяют статистических цифр. Мы знаем, что на каждый город полагается определенное количество самоубийств. Оно строго определено наукой. И вы через это число не перескочите…

— Посмотрим, — сказал Ракитников зловеще.

— Посмотрим, — свирепо выпятив бороду, повторил за ним Прищемихин. Если в этом месяце число самоубийств исчерпано — вы не повеситесь… Жалко, я не знаю цифр…

Наступило некоторое молчание. Ракитников, весь сотрясаясь от ненависти, от негодования, отодвинул стул и вышел в коридор. В голове звенело, будто череп был медный, в край его били… «Старый идиот, сволочь!» — прошептал он. За спиной его осторожно начала скрипеть дверь, высовывалась вытравленная водородом голова Лисиной. Ракитников кинулся в свою комнату и повернул в двери ключ.

Дождь плюхал и плюхал. Ползли фонарные отсветы по потолку. Все еще трясущимися пальцами Ракитников стал распутывать веревку, найденную среди грязного белья под кроватью.

— Хорошо, хорошо, посмотрим, — бормотал он… Завязал петлю, подошел к стене, где торчал крюк, и ноги у него ослабли…

Положив веревку на письменный стол, он вернулся к кровати, отыскал «бычка» — окурок, затянулся, закружилась голова… Он присел на кровать. Лег. За стеной у Прищемихина было невероятно тихо. Так прошло довольно долго времени.

Если бы не желание доказать, досадить чертову профессору, никаких, в сущности, серьезных оснований совать голову в петлю у Ракитникова не находилось. Все же не довести дело до конца — слишком уж было по-свински… Он подумал: «А ну-ка, спущу одну ногу с кровати…» Нога не шевелилась… «В конце концов доказывать право на личность тем, что висеть на крюке с вывалившимся языком… Глупо… Боже мой, как глупо!» Он представил третью страницу «Красной вечерней» и внизу — три строчки петитом о себе… Пружины кровати заскрипели, — так сильно было движение ужаса, скорчившего его тело… «Значит — струсил, голубчик…» Ракитников подумал… (Перед ним снова прошли все безнадежности… Серо, грязновато, дрянновато… Но, может быть, все сильно преувеличено?.. А?..) Пожал плечом… А не устроил ли он сегодня сам для себя страшненький театр, монодраму, под шум дождя, с перепою? И к Прищемихину ходил, чтобы напугать…

Ракитников в негодовании сорвался с кровати и очутился у стены под крюком… Но едва он потянулся за веревочкой — в комнате Прищемихина, за дверью, заставленной этажеркой с книгами, упал стул и засопело… «Наблюдает, черт!..» Ракитников отвернулся к окну, — лицо его жарко горело стыдом. Хрустнул пальцами… «Да когда же кончится это безобразие! Со вчерашнего вечера — пил, дрался, грубиянил, шумел, и весь этот проклятый день кривляюсь невыносимо! Сочувствия ищу… Успеха!.. Актеришка проклятый!»

Он быстро обернулся к двери, заставленной этажеркой:

— Слушайте, профессор…

— Ага, слушаю, — бодро отозвалось за дверью.

— Ну да, вы правы, тысячу раз… Но поймите же, — я несчастен…

Басоватый голос Прищемихина, нагнувшегося, очевидно, к замочной скважине, проговорил:

— Идите ко мне, сыграем в подкидные дураки…

— Спасибо, профессор… Я подумаю… Приду, может быть…

— Ну, подумайте…

Ракитников бросил веревочку в корзинку для бумаг, отыскал перо, пустил слюну в пузырек с засохшими чернилами и неправильным почерком (рука ужасно трепетала), пропуская от нетерпения буквы, начал писать: