Подкидные дураки

При этом она усмехнулась, собрав губы присоском. Только сейчас Ракитников почувствовал, что внутри у него все сухо, как в раскаленной пустыне. Вместо того чтобы пробормотать, как он и намеревался, вроде: «Ну вот, очень рад, значит — я пошел», — он присел к столу, где дымился носик у чайника, и начал пить чай, скупо, но вежливо отвечая на вопросы.

Это придало смелости гражданке Лисиной. Она подошла к комоду и попудрилась. Запахивая капотик, повела плечами, обернулась, сверкнула (так, видимо, ей представилось, что сверкнула) глазами, мелко засмеялась.

— И я с вами выпью за компанию… Третий раз чайник грею…

— Да, в такую сырость приятно чайку, — согласился Ракитников.

Так они разговорились. Лисина сообщила, что хорошо знает его бывшую жену Людмилу Сергеевну:

— Моя тетя всю зиму ходила к ним стирать… А теперь, вы знаете, они уехали в Крым на плешь, купаться…

— Вот как, — откашлянув хрипотцу, косясь в сторону, сказал Ракитников.

— Тоже, когда вот я была замужем… Это, значит, в двадцать третьем году, — степенно, даже постарев лицом, продолжала Лисина, — мой муж был актер, конечно… Вы не слышали — Гриволысов-Чикин? Гриволысов фамилия, а Чикин он взял, вроде как псевдон… В Туле играл, в Вятке, в Вологде, очень известный… Любил меня, знаете, обожал, как куклу… И он меня постоянно звал: поедем в Крым. Но я отказывалась, а теперь жалею… И вы знаете, как мы разошлись? Из-за тырканов…

— Кого?

— Тырканы — тараканы по-простому. Он был очень скучливый. В Вологде скука необыкновенная в двадцать третьем году… Пить денатурат ему запретили доктора из-за блуждающей почки… И он придумал обучать мышь играть на барабане… Бился с ней, знаете, целый месяц… Я боюсь мышей, ну, не могу сказать как… И я не спала целый месяц с этой мышью в комнате, и вот посоветовалась с нашей хозяйкой, и мы допустили к ней кошку… Мужу я ничего не сказала, хотя он горевал. Хорошо… Ночью он возвращается из кооператива… У них был компаньон-пьяница, заведующий кооперативом, — бывало, он лавку закроет с улицы, а с заднего хода собираются к нему актеры, и они пьют очищенный денатурат и едят все казенное… И приносит он мне в спичечной коробке двух черных тырканов из этого кооператива. Показывает и сам, знаете, радуется: «Мы, говорит, будем их воспитывать и обучать разным упражнениям…» А я боюсь тырканов хуже мышей… Я их на другой день и выбросила… Он как узнал об этом да как закричит: «Ты, говорит, не можешь понять моей художественной натуры, ты два года моей жизни съела…» И тут же он пошел к другой женщине… (Лисина при этих словах сильно потянула носом, вытерла глаза.) Через свою глупость упустила счастье.

— Ничего, как-нибудь поправитесь, — неопределенно утешительно сказал Ракитников. От чая его начало размаривать, и как будто острота восприятия смягчилась… Лисина, подперев щеку, сказала:

— Знаете, не была бы я хитрая, я была бы идиотка в полном смысле…

Возразить на это было нечего. Дождь за окном припустился лить, как из шайки. В комнате стало темно по-сумеречному, лицо Лисиной расплылось беловатым пятном. Кажется, она улыбалась. Уж не вздумалось ли ей, что Ракитников, пригретый чайком, предпримет что-нибудь решительное? Действительно, рот у нее опять собирался трубочкой, из-под халатика появилась коленка, перетянутая подвязкой с бантом. Ракитников весь вдруг ощетинился, отъехал со стулом.

— Я, знаете, пошел, — сказал он. Лисина молчала. — Хочу прилечь, голова очень…

Она совсем тихо, едва заметно, вздохнула. Он вышел. В коридоре рванул себя за волосы. Лег одетый на постель и действительно заснул под шум дождя.

На этом у всякого человека несомненно окончились бы моральные переживания, вызванные алкоголем и дурным пищеварением. Но в том-то и дело, что здесь было, как уже сказано, отклонение…

Прохрапев, должно быть, часа два, Ракитников увидел болотце с черной водой. На тенистом берегу лежал мрачный свет. Свет дня был как перед концом мира — угасший, неживой, пепельный. И вот Ракитников заходит в это болотце — по колено, по грудь! Его толкает вперед неясное сладострастие. Ах, вот что!.. Он хватается за корму лодки. Ему нужно влезть в лодку. В ней, он знает, ждет та, кто утоляет страдания… Его заливает нежность к ней. Он силится влезть, и вот он — в лодке, в гнилой и дырявой, загаженной птицами, на дне в воде плавают доски. Лодка пуста, покинута. Как это невыразимо печально… Он окидывает взором темноватое болотце, низенькие елочки, пепельную траву. Он здесь один. Негреющее солнце в медном небе висит над чахлой равниной… И он плачет, плачет и — просыпается.

Он провел по глазам — они сухи, и подушка суха… Слезы — и те были сном. Ракитников потянулся за папиросами — ни одной… По стенам, по потолку скользили отсветы уличного фонаря, качающегося под дождем. Было зябко, и все существо его наполняла печаль.

Не зажигая света, Ракитников долго ходил из угла в угол. Было жалко себя, шагающего с опущенной головой. Пойти куда-нибудь? В пивную? В гости? Значит — опять напиться, одушевиться, и — все начинай сначала… Нет… Надо решить коренной вопрос: зачем я живу?