Подгоряне

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Я пою, а мама плачет. Пою не я — поет вино в моей голове. А мама плачет. Плачет по-настоящему, как могут плакать только матери. Когда мое внутреннее ожесточение, распаленное вином, поднимается до крайней точки и я начинаю надрывно завывать, опираясь на строчки великого поэта:

Лес мой, брат мой, что шумишь,
что листвою шелестишь?
С той поры, как увидались,
годы многие умчались,
с той поры, как мы простились,
тропы многие сменились, —

мама, бедная мама, вынесшая в своей жизни столько страданий и невзгод, вся дрожит от подступивших рыданий, бросается ко мне, обнимает и кричит в отчаянии:

— Лучше бы ты не шел учиться!

Никэ торопится мне на помощь, отвечает словами леса:

Я живу, как жил века
мне зимой поет пурга,
буйный ветер ветки ломит,
прочь моих певуний гонит,
родники мне замыкает,
стежки снегом заметает.

Но я уже не слушаю Никэ, слышу лишь элегию леса:

Я один из года в год.
Лето дойну мне поет.
Где источник у ракит
для любых гостей открыт,
взяв кувшины, у водицы
с песней ходят молодицы.

Я думаю: хорошо было бы или плохо, если б я не пошел учиться, а остался дома? Думаю так, а ответить не могу на этот, казалось бы, простой вопрос. Не сам ведь я выбрил для себя нынешнюю дорогу. Мать и отец, может, и не помнят, что это они вывели меня на нее. Они, не спрашивая, хочу я того или нет, забрали меня с выгона, от небольшого овечьего стада, от веселых и беспечных игр в лапту, в козла, от множества других пленительных детских забав. Им казалось, что во мне они сотворили Фэт-Фрумоса[1] со звездою во лбу. Они нежили, холили меня, готовя для школы. Мыли в семи водах. Отец, помнится, усадил меня на круглый дедушкин трехногий стульчик и чуть ли не полдня колдовал с ножницами над моей головой…

Лес мой с тихою водою,
годы мчатся чередою,
ты и зелен зеленеешь,
ты и молод молодеешь!

Мама обула меня в свои свадебные сапожки на высоких каблуках, чтобы я не ходил в школу в своих опорках. Эх, знала бы она, какие проклятия посылал я ее красивым сапожкам и как завидовал сверстникам, которые носили свою обувку! Никто не смеялся над их постолами, а над моими бабьими красавчиками потешалась вся школа. На меня указывали пальцами, завидя, окружали, гыкали и улюлюкали. Боясь, как бы я острыми каблучками не попортил каток, меня и близко не подпускали к сверкающему ледяному зеркалу.

Отец упрямо и угрюмо молчал, низко опустив голову. Он не умел плакать. Он умел брать на себя всю вину. И сейчас он упорно молчал, дослушивая песню.

Что мне годы, если вечно
в заводь звезды льются млечно?
Злой ли, добрый будет год —
лист звенит и ветер бьет.
Добрый, злой ли год случится —
вспять Дунай не обратится.
Только люди в мире бренном
склонны к вечным переменам,
мы же будем жить, как жили,
мы всё те же, что и были: реки,
море синее да земля с пустынями,
месяц, солнце чистое,
лес да воды быстрые!..[2]

С улицы из-за ограды послышалось урчание трактора. Маленький, юркий, он вкатился прямо к нам во двор. Крохотуля, а силища в нем преогромная! Отец, выбежал с непокрытой головой. Прекратил и я свое пение — прислушался к разговору во дворе. Дождь ли, снег — дорога не ждет! Можешь заливаться ли соловьем, выть ли по-звериному — жизнь идет своим чередом, своим порядком, по своим, часто неписаным законам.

Во двор к нам вкатился на своем тракторе Илие Унгуряну. Он кричит отцу:

— Мош[3] Костя!.. Сегодня я не могу опрыскивать виноградники. Поднялся сильный ветер — уносит весь раствор. Погубим его напрасно!

Отец возвращается в дом, ворчит: не мог этот Илие сделать свое "веселое" сообщение на улице, нет, черти занесли его прямо во двор! Мог бы и в дом въехать на тракторе, на печь, на лежанку, на полати, дундук пустоголовый! Как был без единой клепки в голове, так и остался!..