Подарок к юбилею

Жаль, у меня не было фотоаппарата, чтобы зафиксировать ту легкую улыбку, с которой Раффлс покачал головою. Подобные улыбки он приберегал для самых торжественных моментов, которых не лишена бывает и наша профессия. Все это время он не снимал цилиндра, немного надвинутого на лоб. И тут наконец-то я увидел, где была золотая чаша.

Много дней простояла она у нас на камине, этот дорогой трофей, чья судьба — небезынтересная история появления в музее и такое неожиданное исчезновение — не осталась без внимания газетных полос даже в дни юбилея. Весь цвет Скотленд-Ярда искал золотую чашу, где только можно. Наш констебль, как стало известно, был только оглушен, и настроение Раффлса с того момента, как я принес ему вечернюю газету с этим известием, сразу подскочило, что было для его уравновешенного характера так же необычно, как и тот внезапный порыв, который заставил его так поступить.

Сама чаша нравилась мне не больше, чем раньше. Она могла быть прекрасной, изысканной, но она была такой легкой на вес, что все ее золото, расплавленное в тигле, вряд ли потянуло бы на трехзначную цифру. Но Раффлс сказал, что он вообще не собирается ее плавить!

— Украсть эту чашу значило нарушить законы страны, Кролик. Это ерунда. Но уничтожить ее было бы преступлением против Бога и против Искусства; да пусть меня посадят на шпиль больницы «Сент-Мэри абботс», если я пойду на это!

Ну что на это скажешь! Нормальному человеку оставалось только пожать плечами и похвалить такую шуточку. А она казалась все остроумнее из-за газетных сообщений, в которых Раффлса описывали как красивого молодого человека, а его сообщника — как человека постарше, с внешностью порядочного мерзавца и вообще проходимца.

— Довольно точно нас характеризуют, а, Кролик? — ликовал Раффлс. — Но чему никто из них не отдает должное, так это моей дорогой чаше. Взгляни на нее, нет, ты только взгляни! Видел ли ты когда-нибудь такое богатство и такую чистоту линий? Святая Агнесса, должно быть, здорово страдала, но может, это и стоило того, чтобы войти в века в обрамлении великолепной эмали на таком золоте?! А история этой чаши? Подумать только, ей ведь почти пятьсот лет, она принадлежала Генриху VIII, Елизавете и многим другим! Кролик, пожалуйста, когда меня кремируют, помести мой пепел в эту чашу и закопай нас вместе глубоко в землю!

— Ну а до того?

— Она — радость моего сердца, свет моей жизни, восторг моих очей.

— Но если ее заметят другие очи?

— Этого не должно быть, и этого не будет!

Раффлс выглядел бы совершенно нелепо, если бы не был так искренен. Он искренне ценил красоту в любом ее проявлении, и ни о какой нелепости в его поведении не могло быть и речи. К тому же восхищение Раффлса этою чашей было, как он сам заявлял, совершенно бескорыстным, поскольку обстоятельства не позволяли ему испытать радость даже заурядного коллекционера: продемонстрировать свое сокровище друзьям. Однако в самый разгар этого помешательства здравый смысл вдруг вернулся к Раффлсу — так же внезапно, как покинул его в Золотой комнате.

— Кролик! — воскликнул он, отшвыривая газету. — У меня есть идея, которая придется тебе по сердцу. Я знаю, куда ее деть.

— Ты имеешь в виду чашу?

— Да.

— Поздравляю в таком случае.

— Благодарю.

— С выздоровлением.

— Премного благодарен. Но тебе все это так не нравится, Кролик, что я, пожалуй, не скажу тебе до тех пор, пока не сделаю то, что задумал.

— Как раз будет вовремя, — сказал я.

— В таком случае тебе придется отпустить меня на часок-другой погулять под покровом сегодняшней ночи. Завтра воскресенье, во вторник юбилей, и старина Теобальд возвратится как раз накануне.

— Возвратится он или нет, значения не имеет, если ты собираешься гулять так поздно.

— Не очень-то поздно. А то они закроются. Нет-нет, никаких вопросов. Иди и купи мне большую коробку печенья у «Хантли и Палмер». Любой сорт, какой тебе понравится, но это должно быть их производство и самая большая из имеющихся у них коробок.

— Но Раффлс?..

— Никаких вопросов, Кролик, делай свое дело, а я буду делать свое.

Ловкость и удача всегда с нами — вот все, что я мог прочесть на его лице. Этого мне было достаточно, и за четверть часа я справился с его необычным поручением. Раффлс сразу же открыл коробку и высыпал на ближайший стул все печенье.

— Теперь газеты!

Я подал ему кипу газет. Он как-то смешно попрощался с чашей, завернул ее в одну газету, потом еще в одну и проделывал эту операцию до полного заполнения коробки.

— Теперь оберточную бумагу. Совсем не хочу, чтобы меня приняли за рассыльного из бакалеи.

Когда мы завязали шпагат и обрезали концы, сверток оказался достаточно аккуратным; труднее было экипировать самого Раффлса так, чтобы даже привратник не узнал его, если вдруг столкнется с ним. Солнце еще не село, но Раффлс должен был идти; узнать его было невозможно.