Подари мне семью

Из объятий Морфея нас вытаскивает не будильник и не проскальзывающее в зазор между шторами солнце, ползущее по подушке. Это отец по-хозяйски вваливается в мою берлогу, падает в кресло и назойливо тарабанит по компьютерному столу.

Фиксирует нашу с Кирой плотно сцепленную композицию и брезгливо хмурится. Вынуждает Ильину затравленно опускать взгляд и натягивать простыню до самого подбородка.

– Знакомьтесь. Кира, это мой батя. Лебедев Сергей Дмитриевич.

– Бать, это Кира – моя девушка. Ты как, кстати, сюда попал?

Пытаюсь сместить акценты, но отец не ведется. Хлопает по подлокотнику и поднимается на ноги.

– Сказал консьержу, что у тебя потек кран и ты затопишь соседей, если я не перекрою воду. На телефон-то тебе не дозвониться.

– Да? Разрядился, наверное.

– Пойдем побеседуем, сын.

Батя первым уходит из комнаты, я же следую за ним, попутно обертывая вторую простынь вокруг бедер. Шлепаю на шум, раздающийся из кухни. Вытаскиваю из холодильника бутылку с водой, жадно к ней прикладываюсь, демонстрируя отцу расцарапанную спину, и запускаю обратный отсчет.

Три, два, один…

– Кинуть дочку Вершинина накануне слияния наших компаний, у тебя что вместо мозгов, Никитос? Опилки?

Глава 18

Кира

Тихо так – аж в ушах звенит. В спальне прохладно, задернуты шторы – спи, не хочу.

Но я почему-то открываю глаза ни свет ни заря и долго ворочаюсь, комкая простыни. Не получается поймать дзен – зудит что-то за грудиной.

В телефоне четыре не отвеченных сообщения от Павла и ни одного от Никиты. Лебедев держит слово и не тревожит меня в честно выторгованный отгул. А, может, просто свыкается с мыслью, что он отец практически взрослого ребенка.

Семь лет – это все-таки не шутки.

Немного поворочавшись, я окончательно прощаюсь с ускользающей дремотой и выбираюсь из кровати. Ныряю в длинный атласный халат темно-синего цвета и на цыпочках крадусь в кухню, тщетно надеясь на неспешный завтрак в одиночестве.

– Доброе утро, дочь.

Подскочившая раньше петухов мама встречает меня долгим сверлящим взглядом и возвращает внимание плите. Переворачивает успевший подрумяниться на тонкой сковороде блин и многозначительно хмыкает. Насупленные брови, сжатые в одну линию губы и прямая, как палка, спина выражают крайнюю степень неодобрения.

– Доброе утро, мам.

Выдаю после недолго молчания и иду к холодильнику, чтобы налить себе ананасового сока. Ледяной, он приятно щекочет горло и падает вниз, остужая горящие внутренности.

– Как спалось?

– Нормально, – односложно отвечает мама и с гулким шлепком кладет маленькое солнце в тарелку.

Ее движения четкие и вместе с тем какие-то рваные. Половник дзинькает о пиалу, лопаточка стукается о керамическую подставку. Она, наверное, очень переживает. Только мне больше не пять и не девятнадцать, чтобы показательно каяться и добиваться ее благосклонности.

– Хорошо.

Поведя плечами, я убираю тетрапак обратно в холодильник и на скорую руку сооружаю себе парочку бутербродов. Насыпаю в кружку растворимый кофе, заливаю его кипятком и с блаженством тяну ноздрями дурманящий аромат.

– Опять травишься этой химией?

– Мне нравится.

Снова пожимаю плечами. Переставляю посуду на стол. Устраиваюсь скрая, забивая на традиционное бабушкино «не сиди на углу, замуж не выйдешь». Вгрызаюсь в свежий бородинский и морально готовлюсь к новому раунду.

Успеваю нарастить щиты и поднять забрало, но все равно морщусь, как только мама седлает любимого конька.

– Кира, дочка, зачем ты отталкиваешь Пашу? Он ведь такой положительный. Не пьет, не курит…

Хочу добавить «и при слове задница падает в обморок», но вовремя прикусываю язык и прячу нос в чашке. Гипнотизирую темно-коричневую жидкость. Терпеливо выслушиваю все, что хочет озвучить мама, как и подобает примерному ребенку.

– У него нет громоздкого багажа за спиной. Никаких разводов, алиментов. Детей от первого или второго брака.