Под звездами

— Мне комроты приказал счас же назад вертаться, там ще есть раненые... Та й где цей медсанбат ночью шукать... — проворчал ездовой, дернул вожжи и сильно хлестнул лошадей кнутом. Лошади испуганно рванули сани, повозочный закричал: «Но-о, стервы!» — и повернул сани назад.

Врач увидел Скпбу и обратился к нему, думая, что тот сопровождает раненых:

— Не могу я принять ваших раненых — у меня некуда их класть! Видите, сидят? — он указал на солдат около палатки. — Каждый старается свезти поближе —и все везут ко мне!

— Федор Васильевич, готово! — раздался женский голос из палатки.

Когда Скиба объяснил врачу, зачем он здесь, тот махнул рукой и уже спокойнее протянул:

— А-а-а, так это вот в ту палатку вам надо! Иду перевязывать — сегодня много раненых разрывными пулями! — добавил он, надел очки и скрылся в палатке.

Маша и Скиба дождались, пока двое связистов выполнили необходимые формальности, попрощались с ними и пошли в деревню.

— Значит, высоту сто девяносто восемь и пять, ребятки, мы должны веять! — сказал Густомесов, закончив разбор плана боя и требовательно оглядел сидевших перед ним офицеров. — Только прошу — берегите людей. Помните, воевать нам еще долго придется, до Германии идти далеко! Л все-таки дойдем до нее, доберемся до змеиного гнезда... Эх, дожить бы до этого дня — и умирать можно!

— А вот мне, товарищ подполковник, чем ближе победа, тем сильнее жить хочется! — серьезно сказал Шпагин. — И не только ради себя, но и ради тех, кто ждет нас дома. Столько времени ждать, надеяться — и не дождаться... Нет, я умирать не согласен!

— А меня, старого грешника, старушка, поди, тоже ждет, а? Как думаете? — Густомесов деланно, неестественно засмеялся. Видно было, что не радостные мысли всколыхнули в нем слова Шпагина. — Я перед самой империалистической войной женился, и как забрили меня в четырнадцатом году наводчиком в батарею полковой артиллерии — так до двадцатого года и колесил я по всей России со своей трехдюймовой батареей, а она все ждала меня, шесть лет ждала!..

Тут Густомесов как-то неопределенно махнул рукой и стал собираться.

— Пошли на передовую, на месте все уточним! А поспать вам, — тут он сожалеюще развел руками, — придется попозже... как-нибудь в другой раз!

В дверях Густомесов столкнулся с Машей Сеславиной и Скибой.

Он обрадованно протянул Маше руки:

— А, Белянка! Иди, иди сюда, воительница!

Маша усталым движением подобрала рукой выбившиеся из-под шапки пряди светлых волос, на которых блестели капельки растаявшего снега:

— Мы ходили с товарищем лейтенантом к нашим раненым на медпункт...

— Правильно делаете! — одобрительно сказал Густомесов. — А то есть такие командиры: убило или ранило солдата, отвезли его в госпиталь, командир о нем и забыл, только отметил в строевой записке: Иванов, Петров убиты, Сидоров ранен — и все! Даже к награде забывают представить! Оставшихся в строю награждают, а убитых и раненых, которые, быть может, на себе всю тяжесть боя вынесли, — нет! Сегодня же всех выбывших представить к наградам! А Подовинникова — к «Красному Знамени», кто с ним был — тоже! Ну, как живешь здесь, Маша? Не обижают тебя эти кавалеры, а?

— Ничего, товарищ подполковник, меня Иван Трофимович защищает! — ответила Маша.

— Шпагин, а помнишь, ты не хотел брать ее в роту! Война не для женщин — и так далее! И еще доказательства приводил: ругаться при ней нельзя... А? Как будто если он не выругается, так заболеет! Вот и хорошо — хоть по-человечески разговаривать научитесь!

Маша улыбнулась, но улыбка у нее была напряженная, вымученная: за день она изменилась, повзрослела.

— Смотрите же, Иван Трофимович, берегите девушку, одна она у вас! — уже с порога крикнул Густомесов.

ГЛАВА IX. ВЫСОТА 198,5

Д утра Шпагин не ложился, да и вряд ли кто в роте уснул в эту ночь. После того как он вернулся с передовой, ему надо было еще принять солдат, прибывших на пополнение, раздать им оружие, распределить по взводам, разобрать с офицерами задачу сегодняшнего боя, выслать разведку, сделать и предусмотреть еще десяток мелких, но очень важных дел, без которых рота не сможет успешно провести бой.

Закончив все эти дела, он присел и закурил папиросу, — не потому, что ему хотелось курить, а просто так, по привычке. Он сидел, облокотившись на стол, устало согнув спину, не замечая вкуса табака, и затуманенными тяжелыми глазами бездумно смотрел перед собой. Виски ломила тупая, ноющая боль, в ушах стоял непрерывный тонкий звон, похожий на зуд комариной стаи, неотвязно кружащейся над головой.

И тут он забылся в полудреме.