Под звездами

Гриднев уходил из землянки последним. Его собирались вынести на руках, но он решительно воспротивился: не хотел в последний раз выглядеть перед Машей слабым и беспомощным. Он встал и медленно пошел, Шпагин и Скиба поддерживали его. Несколько шагов стоили ему огромного напряжения, лицо его побледнело, на лбу крупными каплями выступил пот. У порога он остановился, словно ожидая чего-то. Видимо, он надеялся, что Маша скажет ему что-нибудь на прощание. Не могли же они расстаться, как чужие, не сказав самого главного! Маша молча глядела на Андрея застывшими ожидающими глазами: она видела, что происходит что-то непоправимое, но ее охватило какое-то странное оцепенение: она не могла ни сказать что-нибудь, ни сдвинуться с места.

— Что ж, прощай, Маша! Не поминай лихом... — проговорил Андрей.

У Маши потемнело в главах, она еле слышно прошептала:

— Прощай, Андрей...

«Нет, видно, я ошибся», — подумал Андрей и почувствовал себя вдруг таким опустошенным, обессиленным, что едва устоял на ногах.

И вот землянка опустела, поземка заметает порог белым снежком, Маша в смятении глядит на приоткрытую дверь, в которую только что ушел Андрей. «Что же это? Ушел, может быть, навсегда, и мы не увидимся больше. Ведь он не знает, как я люблю его! Так нельзя, надо сказать ему... сейчас же... скорее!..»

Маша выбегает из землянки, но сани уже тронулись, Андрей лежит в санях и не видит ее. Шпагин, Скиба и солдаты машут руками отъезжающим.

Слабость хлынула к ее ногам, она привалилась спиной к двери землянки, уронив похолодевшие руки. Она видит четкие силуэты людей на фоне снега, видит, как бежит маленькая пегая лошадка, потряхивая головой, легкий снежок, редкими хлопьями падающий с хмурого, низко нависшего зимнего неба, но все это не доходит до ее сознания, и только одна мысль стучит в голове: «Уехал... уехал...»

Вот сани скрылись в низине, поросшей темным кустарником. Маша, опираясь рукой о стенку, медленно сходит в землянку, еле переставляя непослушные, словно ватные, ноги л беззвучно шепчет:

—- ...Уехал... уехал...

Она бросается на нары, где только что лежал Андрей, и плачет, плачет навзрыд, не сдерживая себя, во весь голос, слезы обжигают ее лицо, она ощущает на губах их соленый вкус.

ГЛАВА XIII. ЖИТЬ ИЛИ УМЕРЕТЬ

К утру мороз усилился, холод сковал землю, невидимое солнце взошло в густой белесой изморози. Висевшая в воздухе мельчайшая ледяная пыль одела доски, жерди и мерзлую глину окопов сизым налетом инея. Прошла еще одна ночь на высоте 198,5. Шпагин решил, что, если до десяти утра ничего не произойдет, можно будет пойти в землянку поспать. Проходя по траншее, он остановился около Молева, деловито набивавшего пулеметную ленту. Видно было, что и сама работа и вся обстановка были привычны Молеву, его крупное щетинистое лицо, изрытое оспинами, было серьезным и сосредоточенным.

Молев нравился Шпагину своей твердостью, расчетливой смелостью. Они чувствовали то глубокое уважение друг к другу, о котором не говорят вслух, но которое сквозит в каждом слове, в каждом взгляде.

— Запас готовлю, — сказал Молев, когда Шпагин подсел к нему, — похоже, сегодня жаркий денек будет!

— Почему ты думаешь?

— А вон, поглядите! —И Молев повел рукой в сторону немецких позиций.

Шпагин вскинул бинокль и в редком сосняке, затянутом белесым туманом, увидел, как немцы поодиночке перебегали из леса в траншею.

«Ясно, накапливаются на исходных! Очередную атаку готовят!»

Больше всего Шпагина расстроило, что теперь он не сможет поспать, а у него слипались глаза, в голове стоял какой-то звенящий шум, ломило виски.

Шпагин позвонил Арефьеву. Вместо ответа в трубке послышался сильный, надрывный кашель, и наконец хриплым, простуженным голосом Арефьев сказал:

— Хорошо, я доложу Густомесову. Действуй по обстановке. Простудился я, легкие выворачивает наизнанку...

Шпагин послал людей за патронами и гранатами и приказал Хлудову тотчас же открыть по немцам огонь.

— Слушаюсь, — равнодушно ответил Хлудов, но Шпагин уловил в его глазах с трудом сдерживаемое острое недовольство. За последние дни лицо Хлудова резко осунулось, обросло темной бородой, глубоко ввалившиеся глаза горели нездоровым, лихорадочным огнем и беспокойно бегали по сторонам. В нем чувствовалось какое-то безразличие и к своей внешности, и ко всему окружающему.

Сменившись с позиции, он заваливался в землянке — то ли спал, то ли притворялся спящим, чтобы ни с кем не разговаривать. В дела взвода он почти не вмешивался, предоставив все Молеву.

— Побриться надо, Хлудов, опустились вы, нехорошо.., — хмуро сказал ему Шпагин.

— Бриться... В Москве я брился ежедневно... А здесь — где, когда, чем прикажете бриться, штыком, что ли? Да и к чему это? — распалял себя Хлудов и чувствовал, как нарастает в нем раздражение против Шпагина.