Под звездами

— Его и нельзя сейчас везти, ему нужен полный покой. И ведь там никто не будет за ним так смотреть... — добавила Маша, вспомнив дрожащие руки врача, но тут же умолкла: ей казалось, что последних слов она не должна была говорить.

— Да, это верно, — согласился Шпагин.

— Не берег он себя, — сказала Маша, — горячий он и какой-то отчаянный был...

Шпагин долго молчал, устало склонив спину, будто не слышал ее, потом вдруг поднял голову и заговорил горячо и страстно:

— Да, он не жалел себя, а мог ли он поступать иначе? Это не жертва, не героизм, это долг, Маша, понимаешь, — долг каждого человека — не думать сейчас о себе! И нет ничего выше этого долга — ничего нет!

Уходя, Шпагин наклонился к Андрею, откинул со лба волосы и долго всматривался в его лицо.

На исходе ночи у Андрея начался жар, он то беспокойно метался, сбрасывая с себя полушубок, стонал, то снова лежал неподвижно.

...В ушах у него стоял сильный шум и острой болью отзывался в голове, но иногда сквозь этот шум Андрей слышал обрывки какой-то музыки; ему нестерпимо хотелось узнать, что это была за музыка, но шум прерывал ее, и он никак не мог уловить мелодию.

Музыка шла откуда-то сверху, и, чтобы яснее слышать ее, он стал взбираться вверх по голым, обледеневшим скалам, хаотически нагроможденным отвесной стеной. Каждый шаг давался с огромным трудом, Андрей срывался, падал, снова вставал, ему не хватало дыхания, он до крови изранил руки и ноги, и они горели огнем, но он продолжал карабкаться вверх, цепляясь за острые камни и корни деревьев, росших на скалах, — очень важно было понять, откуда доносится эта музыка.

Сквозь беспорядочный оглушающий шум прорывались ее раскаты — страстные, трагические; в мощных оркестровых звучаниях стремительно неслись, яростно сплетаясь в схватке, две контрастирующие мелодии: под железной поступью грубой, жестокой, неумолимой силы жаловался ж плакал живой человеческий голос. Андрей взобрался уже высоко: серые скользкие скалы окутаны холодным туманом, внизу клубятся темные тучи, ураганный ветер рвет одежду, толкает Андрея в пропасть, ревет в ущельях угрожающими, беспощадными голосами, с шумом раскачивает и гнет высокие сосны, вырывая их с корнем; огромные камни с грохотом катятся вниз.

Так вот отчего у него такой шум в голове!

Андрея охватывает страх, он останавливается. Но вот в рев и завывание бури вихрем врывается призывная, героическая мелодия, она вступает в битву с силами судьбы. «Нет, отступать нельзя, надо дойти до конца», — и Андрей снова бросается вперед, наперекор ураганному ветру.

Ветер начинает слабеть, шум затихает, музыка слышится яснее, победную мелодию сменяет скорбный, сосредоточенный голос; это очень знакомая музыка, но Андрей никак не может вспомнить ее...

Наконец он достиг вершины горы, покрытой ослепительно белым снегом. Он стоит на ней, измученный, задыхающийся, шатаясь от изнеможения, в изорванной одежде, и с удивлением глядит на открывшийся ему необъятный простор: во все стороны, куда достигает глаз, из моря белого тумана вздымаются волнами снежные вершины, усеянные сверкающими каменьями. Солнца нет, но все залито необычайно ярким белым светом, от которого больно глазам; дышится легко и свободно, грудь распирает победное чувство освобождения; ветер холодит щеки, развевает рассыпавшиеся волосы, а сверху льются чистые, прозрачные звуки величественной музыки, медленно, спокойно, как плеск набегающих волн неумолчного моря, звучат ясные аккорды — они поют о светлой радости...

И Андрей перестал ощущать боль, тело стало невесомым, словно не принадлежащим ему. Не было ни времени, ни пространства — была только изумительная, нечеловеческая музыка. И слезы великого облегчения, освобождения от боли покатились по его щекам, он улыбнулся.

«Неужели это смерть?» — подумал он.

Увидев эту беспамятную, отчужденную улыбку на лице Андрея, Маша бросилась к нему: лоб у него был горячий, влажный, под ее руками во вздувшихся артериях, бешено стучала кровь.

— Андрей, что с тобою? Он умирает! — Маша думала, что кричит во весь голос, но слова ее прозвучали глухим стоном.

Ахутин не спал и услышал этот стон. Ему стало невыносимо жаль Машу. Но чем он мог помочь ей? Он не мог даже повернуть к ней свое израненное тело... И Ахутип вспомнил, как однажды утешал свою трехлетнюю дочь, испытавшую свое первое в жизни горе: кошка задушила закоченевшего голодного воробья, залетевшего в избу. Он взял девочку на руки и долго ходил с ней, говорил, что воробышек непременно поправится и будет жить, рассказывал дочери волшебные сказки, в которых злые всегда бывают наказаны, а добрые награждены, и дочка, обрадованная победой добрых сил, доверчиво, с безмятежной улыбкой уснула у него на руках.

Ахутин немного приподнял голову и тихо проговорил:

— Что ты, Маша...

«Почему, почему он должен умереть? Кто виноват в этой несправедливости?» — напряженно думала Маша.

И тут она нашла ответ на свой вопрос и задохнулась от спазмы охватившей ее ненависти:

— Проклятые фашисты!

— Не убивайся, Маша... Переборет он смерть.