Под звездами

Землянка тесная, низкая, в ней можно только сидеть. Дверью служит плащ-палатка, но маленькая железная печка дает много тепла. Никто не замечает неудобств: солдаты рады, что есть где погреться, выкурить с товарищами самокрутку, забыться на несколько часов чутким солдатским сном, выпить горячего чаю из талого снега; к тому же в этой землянке, перекрытой тонкими жердями, в сотне метров от переднего края, солдаты чувствуют себя в полной безопасности: пуля тут не достанет, осколок не возьмет, ну а от прямого попадания снаряда никуда не спрячешься, да редко оно бывает.

Гриднев спросил Молева, почему до сих пор не выслана смена на передовой пост в лощине.

Молев приподнялся. На его лице, освещенном снизу пламенем коптилки, глаза были большими и удивленными.

— Послал, товарищ старший лейтенант... с четверть часа, как пошли туда Бузгалин и Кившенко.

— Как же я не встретил их?

— Значит, разошлись с ними: вы, наверное, лощиной шли, а они напрямик...

— За этим местом внимательно смотри, Молев, надежных людей посылай: оттуда немцы могут лощиной неприметно к самой траншее подобраться!..

— Разрешите пойти проверить? — спросил Молев и вышел.

Пылаев дремал в углу землянки. Услышав голос Гриднева и желая показать, что не спит, хотя спать ему страшно хотелось, он спросил:

— Как там, все в порядке, Андрей Иванович?

— А, это ты, Юрка? Все по-прежнему. Ты спи, спи, в четыре Хлудова сменишь.

Пылаев подумал, что ему надо будет скоро вставать, выходить из теплой землянки на мороз, в метель, и по телу его пробежал холодный озноб.

«Ну ладно, впереди еще целый час в тепле!» —он поплотнее закутался в полушубок и снова закрыл глаза, но уснуть уже не мог.

Немцы вели редкий методический огонь, обстреливая наугад всю высоту: то ближе, то дальше грохотали разрывы снарядов.

— Ишь ты, завел канитель ганс: бесперечь все бросает и бросает! — недовольно проговорил Матвеичев. Он лежал среди других солдат, завернувшись в плащ-палатку и поджав под себя застывшие ноги.

Из темноты к коптилке на место Молева придвинулся Ромадин.

— Знать дает: мол, я еще тут! — насмешливо сказал он.

— Ничего, теперь сбили его с места, долго не устоит, — вступил в разговор Береснёв; он сидел, привалясь к стенке, и курил трубку.

— А зачем мы тогда окопы без конца роем? — насмешливо спрашивает его Матвеичев.

— Правило такое есть: продвинулся — закрепись! — спокойно отвечает Береснёв.

— До каких же пор все будем закрепляться да обороняться? — сердится Матвеичев. — Эх! До чего надоела эта кротовья жизнь подземная!

После боя за Изварино Матвеичев словно переродился: говорит он смело, уверенно отстаивает свои суждения. Раньше солдаты посмеивались над его строптивостью, а теперь в его упрямых словах стали замечать много толкового, верного. Никто не возражает ему, и на минуту в землянке наступает тишина.

А что, ребяты, — вдруг говорит Корушкин, поворачивая освещенное огнем радостно-мечтательное лицо к солдатам, — просыпаемся мы завтра, а войны нет, кончилась война! От радости помереть можно!

— Сейчас и не верится, — вставляет Гриднев, — что вот на этой земле можно будет стоять в рост, не боясь, что тебя пуля или осколок достанет!..

— И земля-то сейчас какая-то другая, недобрая стала, —раздумчиво говорит Ромадин. — Ведь сколько ей досталось — места на ней живого нет: всю-то ее снарядами исковыряли, нашпиговали минами да осколками, изрыли траншеями...

Так же негромко его поддерживает Береснёв:

— А люди сколько всего натерпелись: и смерти, и мучительства, и голод, и болезни всякие...

— А человек-то живет!—нетерпеливо перебил его Матвеичев и добавил с восторженным удивлением: — Даже удивительно — какой живучий человек!

И когда это все люди поймут, что вовсе не надо убивать друг друга, чтобы жить счастливо! — голос Береснёва звучит глухо. — Ну чего человеку надо? Земля богатая, урожайная: работай только, расти хлебушек, живи да радуйся, в этом и твое счастье, и всех людей!

Аспанов вздохнул:

— Люди не виноваты, товарищ сержант, это фашисты да империалисты всякие виноваты. — Голос его вдруг изменился, стал твердым и гневным: — Отрубил бы я всем поджигателям войны по ноге и руке да и пустил — пусть знают, как людей на войну посылать!

В печке громко зашипели и затрещали угли, из топки густо повалил пар: Аспанов прозевал чай.

— Ай-ай, чай убежал, нехорошо как! — Он палкой снял с углей котелок с уцелевшим чаем.

— Товарищ лейтенант, — предложил он Гридневу, — выпейте чайку, погрейтесь!

Гриднев с радостью согласился, и Аспанов налил ему в жестяную кружку густого, темно-коричневого чая, какой любят солдаты. Гриднев, перехватывая горячую кружку в руках, стал отхлебывать маленькими глотками. Затем, сдвинув шапку на затылок, он прилег около печки и стал с наслаждением потягивать папиросу. В голове плетется привычная вязь мыслей, тело ломит сладкая истома. Гриднев согрелся, ему хорошо, уютно, он находится в том состоянии блаженного довольства, когда человеку ничего-то больше не надо.