Под Золотыми воротами

— Покуда ты здесь, он в таком же горе, как и все мужи нарочитые, а общая беда объединяет, а ежели ты, жива да здорова, дома окажешься, а их дети у нас томиться останутся, то бояре роптать начнут, враги батюшки твоего воспрянут, попрекать Тимофея будут в беспомощности — посадник только свою дочь выручил, а других спасти не смог.

— Так я ж сама сбежала!

— Да кому об этом ведомо? Слаб отец твой в граде своем…

— Да как ты смеешь?! Да мой батюшка — посадник добрый, его все уважают! — Марья так разволновалась, что вскочила на ноги, но лодку опасно закачало, и девушка поспешно села обратно, хватаясь за борт.

— Я смею, потому что мне отец твой сам об том сказал, — Любим почти бросил грести, и дощаник опять понесло по течению. «Нужно на все ей глаза открыть, а там пусть сама решает». — Тимофей стареет, молодые да бойкие на пятки наступают, а больше всех Горяй. Так ведь? — он испытывающе приподнял бровь.

Марья молчала, поджав губы, серые глаза наполнились нестерпимой тоской. Любим понял, что попал в цель.

— Зачем отец тебя Горяю пообещал, такой ведь зять ему не по нраву, крепко не по нраву? А? Молчишь? А я тебе скажу: Горяй на место отца твоего метит, молодые бояре уже за него. Боится отец твой, что ежели с ним что станется, обида вам с матушкой от нового посадничка будет. Отказа вам не простит. Так?

— Так, — хрипло призналась Марья. — Отец ему согласия не дал, время тянет, только Горяй уж всем бает, что я невеста его, чтоб другие не сватались, а отцу в глаза смеет говорить, что лучше в венчанных женах ходить, чем в наложницах. А отец меня отдавать не желает, а должно все равно согласится. Горяй настырный, не отстанет, что пиявка прилепился, проходу не дает.

— А дружина отцова где? Люди его? Почему Горяй в граде хозяйничает?

Марья раздумывала, прикидывая — открываться врагу или нет. Любим терпеливо ждал, не торопя ее.

— Дружина с братом ушла, отец сам их всех с ним отправил, — сдавленно выдохнула она, — и жен с детишками с собой забрали.

— Куда ушли? — осторожно направил ее признания Военежич.

— В Чернигов. Брат с князем нашим повздорил, горяч больно, ну и уходить собрался под руку к черниговскому князю, батюшка боялся за него и велел дружине с ним уходить. Уже второе лето от брата вестей нет, может его и в живых уж нет, — на щеке сверкнула слеза.

— Ну, будет, будет, — растерялся от ее слез Любим. — Живой, у черниговских войско доброе.

— Отчего ж весточку не шлет, нешто у него сердце каменное?! Мать извелась вся. Мог бы и повиниться, князю в ножки пасть, так нет же, спина переломится! Бросил нас, даже Леонтия ему не жаль.

— Вершу? — удивился Любим, вспомнив христианское имя посадникова крестника. — А сирота здесь при чем?

Марья поспешно прикусила язык.

— Сын, братцем прижитый? — по смущенному лицу девицы Любим понял, что угадал. — Не иначе мужатой боярынькой от братца твоего нагулянный, да? — опять он пристально уставился на Марью. — Если бы от холопки, так чего скрывать, дело обычное, а здесь таятся, мол, сирота, найденыш. Верно?

— То я тебе сказывать не стану, — отвернулась Марьяшка.

— Да уж и так понятно. Вершей прозвали с чего? Не иначе в верше блудница младенца под порог подкинула[50], деду на забаву.

— Все-то ты видишь, уж не чародей ли? — хмыкнула девушка.

— И чародеем быть не надобно, чтобы одно с другим сложить.

Любим опять налег на весла, лодка побежала против течения. По левую руку из тумана выплывали острые пики речного камыша.

— Зря на брата обиду таишь, иногда приходится делать то, чего и не хочется, а чего хочется, не получается.

— Да ни чего я не таю, лишь бы живой, уж мы все ему простим, — вздохнула Марья.

— Куда, говоришь, подался, в Чернигов? А как братца твоего кличут? — оживился Любим, черниговских бояр он знал очень хорошо, сам бывал и даже подолгу жил в Чернигове. Черниговский князь Святослав не раз оказывал приют и помощь детям Юрия Долгорукого Михаилу, и Всеволоду.

— Василием кличут, Василием сыном Тимофеевым, — в девичьих глазах появилась робкая надежда.

Любим задумался.

— Не припомню такого… Да погоди ты реветь, а не во Христе имя каково?

— Добронег, — всхлипнула Марья.

— Добронег Рязанец! Высокий такой, бородища густая, белесая?

— Да, и на батюшку с лица похож, — превратилась вся в слух Марьяшка.

— Так Рязанец твой братец?! Вот так да! Уж такого удалого кто не знает, плечом к плечу рубились.

— Так он живой?!! — опять попыталась вскочить на ноги Марьяшка, озаряя лицо счастливой улыбкой, и тут же, пошатнувшись, с легким «ой» плюхнулась на лавку.

— Живехонький, в конце зимы на Колокше с нами в обороне стоял, черниговские нам крепко помогли. А бражку здоров хлебать, ни разу еще его не перепил.

— Все б вам пить, родители извелись, а они хмельное хлещут, — напустила на себя суровость Марья. — Как брату моему в очи глядеть станешь, когда он прознает, что ты его сестру в полоне держал?

— Мы люди подневольные, чай, поймет, — подмигнул Любим.