Под знаменем Врангеля: заметки бывшего военного прокурора

Заработал телеграф. В Константинополе узнали о происшествии. В Хадем-Киой немедленно были двинуты подкрепления, даже с артиллерией.

Когда настала ночь, казаки, отстреливаясь, стали отходить в Санджак, так как там на холме была удобная позиция для обороны.

Обе рати так и простояли друг против друга до утра. Французы, имевшие кой-какие потери, не рисковали переходить в наступление. У мамон- товцев тоже постепенно начал проходить военный пыл. Днем у них благоразумие окончательно взяло верх. Офицеры поняли, что зашли слишком далеко. Начались переговоры.

Мамонтовцы заявили, что согласны погрузиться, но при том условии, если не будет никакой французской охраны. Не желая раздувать инцидента, французы согласились. 2-я дивизия благополучно прибыла в Константинополь и стала грузиться на пароход.

Здесь начальник французского оккупационного корпуса ген. Шарли произвел суд и расправу.

Это вы скомандовали казакам «в цепь» и руководили сопротивлением? — спросил он Чапчикова.

Да, я! — неустрашимо отвечал безрукий рыцарь белого стана.

Зачем же вы это сделали?

Потому что я казак, свободный человек, и не привык, чтобы меня куда-нибудь тащили силой.

После кратковременного ареста Чапчикова отпустили с миром, переведя его на беженское положение и водворив для жительства в лагерь Селимье в Скутари. Санджакским сражением закончилась боевая карьера, равно как и военная служба, этого буйного, дерзкого, но отважного казачьего предводителя.

Санджакский инцидент больше всего обрадовал турок.

Урус якши,1 — говорили они, одобрительно хлопая казаков по плечам, — Франк яман2. Урус франка бил. Урус осману кардаш[45] я.

Они удвоили свое внимание к кардашам. Сами нищие, иногда делились последним куском хлеба.

Вот, поди ж ты, — недоумевали казаки, — люди не нашей веры, а ничего, — сердечные, не звери, как принято думать. Не то, что греки. С теми одна вера, один Христос. А за ведро воды, когда стояли в Константинопольском порту, лодочники-греки лиру требовали. Чудно!

XXV. В МАЛЬ-ТЕПЭ И СЕРКЕДЖИ

В 20-х числах января[46] французы смиловались над отрезанным от мира чилингирским лагерем и разрешили вывезти в константинопольские госпиталя тяжело больных. К числу последних примыкал и я.

Страшно было смотреть на страдальцев, когда их вытаскивали, как трупы, или выводили под руки из хлевов и сараев. Корчась от озноба, они кутались в легкие американские одеяла, сплошь усеянные белыми паразитами. Желтые, высохшие лица напоминали пергамент. Французские солдаты, не чернокожие, а настоящие сыны «благородной» союзницы армии Врангеля, грубо понукали этих мертвецов, недовольные тем, что они медленно влезают на обозные двуколки или турецкие арбы. Тяжело больных набралось так много, что французских подвод не хватило, и пришлось мобилизовать обывательский обоз.

В Константинополе нас привезли в загородный госпиталь Маль-Тепэ, временный, устроенный, ввиду прибытия армии Врангеля, в казармах бывшего гвардейского полка армии султана. В этом лечебном заведении распорядительная власть принадлежала французам, администрация же состояла из русских, низшая — из офицеров и солдат, высшая — из представителей русской аристократии. Белая кость и голубая кровь неукоснительно почитались республиканцами- французами.

В первую очередь — душ. Необходимая вещь, особенно для тех, кто несколько месяцев не мылся в бане и все время валялся в грязи или на навозе. Но все оказалось не по-человечески. Температура в сарае для душа царила такая же, как на улице, т. е. градуса два мороза. Никто не захотел раздеваться, а иные даже не могли. Русские санитары растерялись. На сцену выступил маленький краснорожий сержант, который начал неимоверно кричать и размахивать руками. Казалось, что вот-вот он лопнет от напора воздуха.

Воя от холода, пришлось раздеться. Одежду санитары уносят в дезинфекционную камеру.

Новая беда: вода нейдет!

Стон и скрежет зубовный. На себя накинуть нечего.

На сцене новый персонаж: М-г coiffeur. Двум он безнаказанно обкарнал волосы на голове и подбородке, но третий, рыжебородый дед, артачится.

Не трожь, тебе, говорю, мусью, не твоего ума дело.

Eh quoi… — недоумевает француз.

Отойди от греха подальше… Смиренный человек, а будешь приставать, — смажу во как.

Дидок» — старообрядец. За бороду, как и за двуперстие, его предки шли на самую лютую казнь. Он тоже не хочет лишиться «образа и подобия божия».

Мусью уступает.

Кажется, трудно изобрести более мучительную пытку, чем эта бессмысленная дезинфекция. Когда, наконец, больные, по-прежнему исступленно воя от дрожи, встали под души, оттуда накапало на голову несколько капель теплой воды, достаточных только для того, чтобы размазать по голове ту странную массу, которую служители-французы рубили топором и бросали нам под именем мыла.

Церемония с душем окончена. А одеться не во что, снова приходится сидеть голым на холоде.