Под знаком незаконнорожденных

Круг, пока он сидит, слушая Эмбера, не может не дивиться странности этого дня. Он воображает себя, вспоминающего в какой-то из точек будущего именно эту минуту. Он, Круг, сидел у постели Эмбера. Эмбер, подняв колена под одеялом, читал с бумажных клочков обрывки белых стихов. Недавно Круг потерял жену. Город оглушен новым политическим порядком. Двое людей, любимых им, схвачены и, может быть, казнены. Но в комнате было тепло, и Эмбер углублялся в «Гамлета». И Круг дивился странности этого дня. Он слушал сочный голос Эмбера (отец Эмбера был персидским торговцем) и пытался разложить свое восприятие на простейшие элементы. Природа сотворила однажды англичанина, под сводом лба у которого таился улей слов; человека, которому довольно было лишь выдохнуть частичку своего колоссального словаря, как она оживала, росла, выбрасывала дрожащие усики и превращалась в сложный образ с пульсирующим мозгом и соотнесенными членами. Триста лет спустя, иной человек в иной стране попытался передать эти рифмы и метафоры на ином языке. Этот процесс потребовал огромного труда, для необходимости которого невозможно указать разумной причины. Это как если бы некто, увидев некий дуб (называемый далее «Отдельное Д»), растущий в некой земле, отбрасывая неповторимую тень на зеленую и бурую почву, затеял бы строить у себя в саду машину огромной сложности, которая сама по себе была так же не схож с тем или этим деревом, как не схожи вдохновение и язык переводчика с вдохновением и языком изначального автора, но которая посредством искусного сочетания ее частей и световых эффектов, и работы ветродуйных устройств смогла бы, будучи завершенной, отбрасывать тень, в точности схожую с тенью Отдельного Д, — тот же очерк, точно так же меняющийся, те же двойные и одиночные пятна солнца, зыблющиеся в том же месте в такое же время дня. С практической точки зрения подобная трата времени и материала (все головные боли, все полуночные триумфы, обернувшиеся крушениями при трезвом утреннем свете!) была почти преступно нелепой, ибо величайший шедевр имитации предполагает добровольное ограничение мысли, подчиненность чужому гению. Восполняются ли эти самоубийственные ограничение и подчиненность чудесами приспособительной техники, тысячами приемов театра теней, остротой наслаждения, которое испытывают мастер, ткущий слова, и тот, кто за ним наблюдает при каждом новом хитросплетении нитей, или в конечном итоге все это — лишь преувеличенное и одушевленное подобие пишущей машинки Падука?

— Тебе нравится, ты принимаешь это? — спросил озабоченно Эмбер.

— По-моему, чудесно, — ответил, нахмурясь, Круг. Он встал и прошелся по комнате. — Кое-какие строки нуждаются в дополнительной смазке, — продолжал он, — и мне не понравился цвет мантии рассвета, я представляю себе «russet»^{102} менее кожистым и пролетарским, но, может быть, ты и прав. В целом получается просто чудесно.

Он говорил это, подойдя к окну и бессознательно глядя во двор, в глубокий колодец света и тьмы (ибо, как это ни странно, час был послеполуденный, не полночный).

— Ну, я очень рад, — сказал Эмбер. — Конечно, нужно еще переменить массу мелочей. Я думаю остановиться на «laderod kappe»^{103}.

— Некоторые его каламбуры… — сказал Круг. — Ба, это еще что за притча?

Он вдруг увидел двор. Двое шарманщиков стояли там в нескольких шагах один от другого и ни один не играл, — напротив, оба глядели подавленно и были словно бы не в своей тарелке. Немногочисленные малолетки с тяжелыми подбородками и зигзагообразными профилями (один малец держал за веревочку игрушечный автомобильчик) молча на них таращились.

— Отроду не видел двух шарманщиков зараз в одном и том же дворе, — сказал Круг.

— Я тоже, — сказал Эмбер. — А теперь я тебе покажу…

— Хотел бы я знать, что случилось? — сказал Круг. — Вид у них донельзя смущенный, и они не играют или не могут играть.

— Может быть, один из них вторгся в пределы другого, — предположил Эмбер, выравнивая свежую стопку листков.

— Может быть, — сказал Круг.

— И может быть, каждый боится, что стоит ему начать, как соперник примажется со своей музыкой.

— Может быть, — сказал Круг. — И все-таки зрелище редкостное. Шарманщик — самая что ни на есть эмблема одиночества. А тут — нелепое удвоение. Они не играют, а смотрят вверх.

— А теперь, — сказал Эмбер, — я прочитаю тебе…

— Мне известны люди только одной профессии, — сказал Круг, — которые вот так же заводят глаза. Это наши попы.

— Ну же, Адам, сядь и послушай. Или я тебе надоел?

— Что за глупости, — сказал Круг, возвращаясь к креслу. Я просто пытался понять, что в них не так. И детей, похоже, их молчание озадачивает. Что-то есть в во всем этом очень знакомое, а я никак не вспомню что, какой-то поворот мысли…

— Главная трудность, с которой сталкиваешься, переводя это место, — сказал Эмбер, облизывая после глотка пунша толстые губы и поудобней пристраиваясь к большой подушке, — главная трудность…

Его прервал далекий звон дверного колокольчика.

— Ты кого-нибудь ждешь? — спросил Круг.