Под заветной печатью...

Зима мне рыхлою стеною
К воротам заградила путь;
Пока тропинки пред собою
Не протопчу я как-нибудь,
Сижу я дома, как бездельник…

Пушкин. Послание к кишиневскому другу В. Н. Горчакову

В 1821 году дом Инзова был поврежден во время землетрясения: треснул верхний этаж, и пришлось Инзову переехать на другую квартиру, но Пушкин, комнаты которого находились на первом этаже, переменить квартиру отказался. Возможно, ему нравилось жить в такой обстановке, будоражащей воображение, — «под развалинами».

Поэту двадцать лет, он смел и дерзок. Карты, танцы, озорные похождения, игра в биллиард и романы, романы…

Мгновенно сердце молодое
Горит и гаснет, в нем любовь
Проходит и приходит вновь,
В нем чувство каждый день иное.

«Пушкин в Бессарабии и творит там то, что творил всегда: прелестные стихи, и глупости, и непростительные безумства», — пишет директор Лицея Е. А. Энгельгардт.

«Глупостей» в самом деле предостаточно. Пушкин как будто задался целью бесить местное общество. Его беспощадное остроумие каждый день приносит новых врагов. К Инзову без конца поступают жалобы на поэта. Иногда генерал вынужден сажать его под домашний арест или отправлять в недолгую командировку, пока не утихнут страсти, чтобы избежать нелепой дуэли, ибо Пушкин беспрестанно выходит к барьеру…

И одновременно он лихорадочно работает. Осенью 1821 года, кончив поэму «Кавказский пленник», он обдумывает новые стихи, которые начинает, бросает, уничтожает. «Вадим» остался незавершенным, «Братьев-разбойников» Пушкин сжег (сохранились отрывки). Впрочем, завершен «Бахчисарайский фонтан» и помимо этого — множество стихов, набросков, планов, в основном теснящихся в большой конторской тетради, которую поэт исписал вдоль и поперек, — в «первой кишиневской тетради».

23 мая 1821 года Дельвигу отправляется некий намек: «Кончил я новую поэму — Кавказский пленник…

Еще скажу, что у меня в голове бродят еще поэмы — но что теперь ничего не пишу».

«В голове бродят», как мы угадываем, разные идеи, истории, весьма веселые и весьма опасные…

Перелистывая тетрадь, исследователи по соседним отрывкам легко вычисляют, когда в ней появились «бесы» и вырванные листы: весна 1821 года. И как только называем дату, сразу угадываем многое, что в эту пору окружает, занимает поэта: свежие вести о греческом восстании, знакомство и беседы с Пестелем и другими будущими декабристами, стихотворные послания к друзьям, Катенину, Чаадаеву и «К моей чернильнице»; опасные пародии на религиозные темы — «Христос воскрес», «Девятая заповедь»…

Он пообещал «два года не писать против правительства», и вот уж первый год на исходе, и сил нет, как хочется кое-кого ударить строкой, выстрелить эпиграммой, — может быть, не в главу правительства (не хочется нарушать слова!), но хотя бы в его помощников «по духовной части», которые все наглее и свирепее охотятся буквально за каждым вздохом свободомыслия.

Даже в юности Пушкин не проявлял особой религиозности.

Еще в Лицее подшучивал над таинствами потусторонней жизни:

Не пугай нас, милый друг,
Гроба близким новосельем,
Право, нам таким бездельем
Заниматься недосуг.

Его уже тогда занимает совсем иное бессмертие:

Ах, ведает мой добрый гений,
Что предпочел бы я скорей:
Бессмертие ль души моей,
Бессмертие ль своих творений.

Директор Лицея Егор Антонович Энгельгардт ужасался легкомыслию своего воспитанника; даже в мыслях не дерзая употребить слово «безбожие», он дал ему такую характеристику. «Его сердце холодно и пусто: в нем нет ни любви, ни религии, может быть, оно так пусто, как никогда еще не бывало юношеское сердце».

Близкий приятель, Александр Тургенев, сетует, что Пушкин получает (и охотно читает) присланные одним приятелем-дипломатом «безбожные стихи из благочестивой Англии».

Конечно, чистым атеистом поэт не был, с детства сохранял по традиции, как и большинство современников, некоторые «религиозные привычки», но ненавидел фанатичных духовных пастырей, не слишком, впрочем, доверяя их истовой религиозности.

В ту пору даже таких чисто и искренне верующих людей, как, например, Жуковского, оскорбляло и унижало явно «нехристианское», деспотическое наступление церкви, которое стало очень заметно в начале 1820-х годов.

Что же говорить о живом, свободном, склонном к насмешке пушкинском уме…

Здесь, в «проклятом городе Кишиневе», он вынужден, подобно всем прочим чиновникам, выполнять установленные церковные обряды: ходить к обедне, поститься, простаивать утомительные службы. Друзьям он признается: