Под тенью феникса

Первые пару секунд он смотрит на меня совершенно непонимающим взглядом, непросто привыкая к зрелищу маленького пацана с огромным револьвером в руке там, где ему быть совсем не следовало. За это мгновение я давлю на спусковой крючок изо всех сил, от напряжения запрокидывая назад голову и чуть прикрываю глаза. Курок приходит в движение и отходит назад, ему остаётся совсем немного до того, чтобы сорваться и ударить по капсюлю. Мужик, наконец, понимает, что сейчас произойдёт и меняется в лице: его брови взлетают вверх, глаза округляются, рот чуть открывается и губы вытягиваются трубочкой, он отталкивается рукой от стойки и начинает падать спиной вперёд. И в этот момент раздаётся выстрел.

Хотя, по правде говоря, сам выстрел я не помню, потому что в ту же секунду перестало существовать – и мир вокруг, и я сам. Целая вечность небытия… или только одна секунда, невозможно сказать. Сам знаешь, как бывает от неслабого сотрясения мозга. А потом мир вокруг начинает проступать, а мир внутри от него нефигово так отстаёт. Сначала слышу человеческие голоса, но пока только как звук, не понимая, кто и о чём говорит. Потом открываю глаза и вижу небо, легко вспоминая, как оно называется. Потом начинаю думать о том, кто такой тот, кто на это небо смотрит, то есть я . Вспоминаю своё имя. Ощущаю спиной металлическую рифленую поверхность и вижу вокруг неё бортик с выпуклостями для колес внизу, не сразу прихожу к выводу, что это вэн, в кузове которого я лежу, и что кузов открытый, потому что мне видно небо. Пробую встать, но тело меня почему-то не слушается, ограничиваюсь тем, что чуть приподнимаюсь. В

голову тут же ударяет кровь, и её напор отдаётся тупой болью в подбородке и губах. Облизываю губы – они большие и почти ничего не чувствуют, имеют вкус крови. Ага, вот и вертикальная рана, из которой идет кровь.

Через борт мне видно только головы людей – это четыре мужчины, которые курят, разговаривают и смеются. Смеются так с открытой душой: запрокидывая голову, широко открывая рот и поднимая брови, мне это в них сразу нравится. Ещё думаю, как хорошо, что рядом есть такие приятные душевные люди. Ещё раз пытаюсь подняться, но не выходит: руки как будто прилипли к туловищу, и ногами тоже не особо пошевелишь. Осматриваю себя и вижу, что лежу «солдатиком» и связан тонкой веревкой, будто колбаска. Начинаю соображать, почему это так, подозреваю, что меня связали вот эти приятные на вид мужики. От этой мысли становится грустно, потому что зачем хорошим людям связывать меня, хорошего мальчика? Звуки их голосов начинают пробуждать в памяти что-то, и в этом же направлении работает логика: раз меня связали, значит или я не хороший, или они? А если они? Почему? Что-то вспоминается.

Мало-помалу в голове восстанавливаются недавние события, причём в обратном порядке. Вот морда за открытой дверцей, вот дрожащий в моих влажных руках револьвер, вот очень хорошо запомнившееся ощущение пальцев, сжавшихся в пучок внутри спусковой скобы. Вот морды уже нет, а есть только напряжённая рука, вот я безуспешно пытаюсь взвести курок, тянусь за револьвером, холодею от ужаса, умираю от страха за себя и за…

Элвин! Чуть не вскрикиваю, когда вспоминаю его. Образ весёлого чернокожего паренька одним рывком поднимает в памяти события последних трёх дней и становится жутко. А потом всплывают и воспоминания о бомбёжке, о развалинах и кусках человеческих тел, о родителях и сестре, которых больше нет, и становится совсем хреново. Так хреново, что дыхание прерывается и в горле появляется поганый, горький вкус полного отчаяния. Когда за несколько секунд вспоминаешь, что все твои любимые люди погибли, а мир теперь больше похож на свалку, по которой рыскают крысы, сознание говорит:«Нахрен это», и пытается убежать, но безуспешно – самый его хвост защемило что-то в груди. Может быть, сердце, которое тоже очень хотело бы остановиться, сжавшись в комок.

Я лежу, связанный по рукам и ногам в кузове, среди головорезов, в одного из которых я к тому же стрелял. Убил? Не знаю, вне зависимости от этого дело швах. Причём я уверен, что быстрой и легкой смерти, которой я сейчас был бы так рад, мне не подарят. Очень скоро они будут делать со мной такие ужасные вещи, которые сейчас я и представить себе не могу, это несомненно. Потому что они «плохие» люди, которые думают и чувствуют совсем по-другому. В русском языке, которого я тогда ещё не знал, есть очень правильное слово для таких инвалидов души –«нелюдь».

Я его как первый раз услышал, так сразу понял, о ком идёт речь…

Я лежал и плакал. Плакал навзрыд, но делал это совершенно бесшумно, чтобы оттянуть тот момент, когда они обратят на меня внимание и займутся мной всерьез.

Слушаю, о чём говорят мужики. Они много матерятся, перебивают друг друга и бурчат с диковинными акцентами, не вынимая сигарет изо рта, но многое мне всё же удаётся разобрать.