-Разрешаю, лейтенант. Пускай идет – ответил по рации Муха. Голос его был невозмутим и уверен, а вот лицо растянулось в страшной улыбке ребенка-садиста, вытаскивающего из силков запутавшуюся белку.
-Вас понял, конец связи.
Ацтек пригнулся и вошел в помещение сортира – убогую деревянную постройку, возведенную прямо над канализационными стоками. Просто четырехсторонняя ширма вокруг двух
«рабочих» мест над дерьмовой ямой. Подключать воду и обустраивать унитазы, дескать, смысла нет – равно через пару месяцев здесь будет полноценное шлакоблочное здание. Трогательная забота о работающих на объекте… Конвоиры, являя собой саму наивность, тактично остались снаружи, у входа.
Вот прошла минута времени. Вот прошла вторая. Один из конвоиров стучит в дверь, окликает оправляющегося осужденного. Не услышав ответа стучит еще раз, сильнее. Затем ударом ноги выламывает дверь, с полторы секунды всматривается внутрь и, отпрянув, кричит: «Побег! Осужденный сбежал!»
-Есть! – Муха торжествующе вскинул сжатый кулак с такой силой, что вслед за ним сам подскочил в кресле. И тут же выбежал в коридор, отдать несколько самых важных распоряжений. На экране было видно, как некоторые зрители-бойцы пытаются броситься вдогонку, но офицеры их усмиряют, восстанавливая построение. Завыла сирена, пробежало несколько солдат. Постепенно беспокойство улеглось, только протяжный вой напоминал о том, что случилось несколько минут назад. Все замерло в ожидании, в том числе и буравящие взглядами экран генералы в штабе.
Наконец, дверь открылась и вошел улыбающийся Муха:
-Поймали голубчика, в лучшем виде. Смотрите же! Самое интересное!
По улице четверо конвоиров тащили отчаянно извивавшегося Ацтека. Выглядел он ужасно – с ног до головы весь в нечистотах, через порвавшуюся гимнастерку была видна сплошь покрытая синяками спина. С трудом вытащив брыкавшегося богатыря на центр площадки, его поставили на ноги, чтобы зачитать приговор. Трудно представить, что мог чувствовать человек в его положении
– Ацтек уперся подбородком в грудь, избегая встречаться взглядом с кем-либо и затих. В
воцарившейся тишине каждое слово приговора был замечательно слышно без всякого мегафона.
Когда очередь дошла до объявления подписавших приговор лиц, Ацтек, не поднимая головы, резко подался вперед, встряхнув руками – и они легко выскочили из хватки удерживавших конвоиров.
«Как по маслу» подумалось мне и от этой мысли чуть не стошнило. Осужденному удалось пробежать около десяти метров – замечательный результат для двух секунд, что понадобились для того, чтобы вскинуть автомат и прицелиться. Огонь открыли сразу несколько человек сразных позиций, Ацтек вскинул руки, запутался в собственных ногах и повалился на землю.
Я лишь мельком взглянул на картинку, переданную с камеры подбежавшего к телу бойца. В
протоколе зафиксируют «Застрелен при попытке к бегству», а я запомню лежащего в лужекрови и дерьма совсем еще молодого парня, из которого наверняка еще можно было слепить сознательного и честного воина. Но тут ничего не попишешь. Великому делу, которым мы все занимаемся, нужны как орденоносные герои, так и враги, униженные и втоптанные в грязь. A la guerre comme a la guerre.
После давнего разговора с Томми насчет исследования прыжковой точки я нахлобучивал
Шепарда нещадно и регулярно. Его глубоко оскорбляло происходящее, он подолгу мог красноречиво и убедительно рассказывать о том, что жесткая отчетность и контроль мешают научной работе, что работа в таких условиях просто не может продвигаться продуктивно. Однако, при этом всячески отвергал помощь лаборантов, выдавая им только самые рутинные задания, не подпуская никого к святая святых своего исследования. Во многом из-за этого мне приходилось выжимать из него подробнейшие недельные отчеты с пояснительными записками,
сопроводительной документацией и схемами. Затем все полученные данные передавались лаборантам, которые вникали в новую информацию и даже, случалось, находили в этих выкладках серьезные ошибки. Это могли быть выверенные формулы пересчета систем счисления с одним неверным коэффициентом, пропущенная таблица или что-то подобное – мелочь, искажавшая суть, превращавшая многостраничный отчет в бесполезную графоманию.
Указания на такие ошибки всегда вызывали у него одну и ту же реакцию: Шеп хмурился, поджимал губы, кивал, и говорил, что впредь будет работать аккуратнее. Иногда даже благодарил за помощь. В таких случаях сетовать на помехи в работе было бы просто глупо, и, со временем, ошибки, а равно и причитания насчет системы нормоконтроля, с его стороны прекратились. Однако наш главный исследователь совершенно замкнулся в себе и практически перестал контактировать с окружающими по не связанным с работой вопросам.