Под теми же звездами

«…невольно сердце сжимается от радости, когда вспоминаешь те редкие минуты просвета общественной жизни, которыми мы так не избалованы»… писал он. – «Да, мы счастливы в такие минуты, и в такие минуты наши мелкие личные дела кажутся нам поразительно ничтожными, удивительно безразличными в сравнении с великим общественным делом, благодаря которому правда и свет, давно столь желанные, перешли из нашей мечты в действительность и наконец засияли в нашем несовершенном судопроизводстве!»

Он яростно обмакивал перо в чернильницу и продолжал писать. Ему уже легче было составлять вторую половину статьи, где пришлось намекать на искажение просветительной реформы позднейшими распоряжениями и наслоениями, которые легли и на судебные установления. Но к семи часам все-таки не удалось окончить статьи; сначала стала коптеть лампа, и для чистки фитиля пришлось накричать на горничную и ждать, пока она вернется с вычищенным фитилем, затем наверху, на четвертом этаже кто-то начал одним пальцем играть матчиш, часто не попадая на требуемую клавишу, а иногда задевая и две клавиши рядом. Словом, статья была окончена только к половине восьмого, и в кабинет уже несколько раз нетерпеливо просовывала голову Анна Львовна, которая после третьего своего появления решилась, наконец, заметить:

– Я уже одеваюсь, Миша. Не забудь, что мы приглашены сегодня к Зориным.

– Кш! – отмахивался левой рукой Кедрович, продолжая правой писать. Затем, когда статья была окончена, подписана и передана ожидавшему редакционному сторожу, Михаил Львович отправился в спальню сестры переговорить насчет вечера.

Анна Львовна была еще неодета; около нее копошилась с надутой физиономией горничная и, упираясь одной рукой в спину барышни, другой рукой затягивала несходившийся тугой корсет. Спросив через дверь сестру, скоро ли она будет готова, и узнав, что не раньше половины девятого, Кедрович отправился к себе в кабинет отдохнуть свободных полчаса.

В кабинете он лег на диван. Спать не хотелось, и Кедрович взял со стоявшего вблизи столика книжку. Эта книжка, которую он часто просматривал во время отдыха, была для него чрезвычайно полезна, так как содержала в себе всевозможные mots[45], пословицы и поговорки на различных языках – латинском, французском, немецком и английском. Читая время от времени эту книгу, Кедрович почерпал оттуда много поучительного; не зная ни латинского, ни французского, ни немецкого, ни английского языков, он, тем не менее, благодаря этому неисчерпаемому источнику, владел в своих фельетонах в совершенстве всеми указанными языками. Никто, как он, из всех фельетонистов города не мог так кстати заметить в фельетоне, что the time is the money[46], – или воскликнуть по адресу покойника: sit tibi terra levis[47]! И когда в конкурирующих газетах Кедровича упрекали в том, что он никогда не бывает серьезен, а наоборот, слишком много шутит, забывая обличительное значение фельетона, он всегда находился и отвечал на чистейшей латыни, что он хочет ridendo dicere verum[48], прибавляя при этом вскользь по-французски, что «rira bien celui, qui rira le dernier»[49].

Лежа на диване, Кедрович позевывал и лениво перелистывал страницы своей настольной книги. Он заметил на одной из этих страниц интересное выражение: «аvе, Caesar, morituri te salutant»[50], выражение, с которым, несмотря на всю свою газетную начитанность, никогда не встречался. Он хотел было привстать, чтобы достать со стола карандаш и подчеркнуть интересное выражение, как вдруг в передней раздался звонок. Вслед затем у парадного входа послышался незнакомый женский голос, и в дверь кабинета постучали.

– Войдите, – проговорил с удивлением в голосе Кедрович, встав с дивана и обдергивая сзади пиджак; в такое время посторонние посетители обыкновенно его не тревожили.

В кабинет вошла пожилая дама, вся в черном, с заплаканными глазами. Она молча села в предложенное кресло и спросила:

– Вы господин Кедрович?

– Да, я, – отвечал тот, невольно обращая внимание на крупные бриллиантовые серьги, сверкавшие в ушах дамы при свете кабинетной лампы.

– Ага. Я читаю ваши статьи в «Набате».

– О-ох! – вздохнула она, доставая платок и сморкаясь, – я к вам по печальному делу: у меня умер муж.

Кедрович сочувственно наклонил голову и затем вкрадчиво спросил:

– Позвольте узнать вашу фамилию?

– Я – Троадис; вы наверно слышали фамилию мужа, у нас здесь несколько домов и пекарни, которые доставляют половину хлеба во всем городе.

Кедрович привстал, сделавшись еще любезнее и учтивее.

– Как же, как же, фамилия Троадис известна мне, – проговорил он, – так ваш супруг скончался? Очень жаль, очень жаль! Да, все мы умрем, madame, нужно этим утешаться: ave, Caesar, morituri te… morituri marutant… – проговорил он, заикаясь, перепутав прочитанное несколько минут назад латинское выражение. – Это прекрасная фраза, madame, которую произносили римские гладиаторы, выступая на бой. Ваш муж также ушел с поля жизненной битвы гладиатором!