Под шапкой-невидимкой

Каждое утро из сырых тугаев выходят на сухие дорожки зайцы. Ложатся мокрыми животами на тёплую пыль. А шкурка линяет, начинает чесаться. Вот заяц и дрыгается. И до того выкатается в пыли, что даже лисицы, глядя на него, плюются...

Соловей и Лягушка

Журчал в кустах ручеёк. Жила в ручье лягушка. А в кустах — соловей.

Только солнце садилось на лес — лягушка и соловей начинали петь. Лягушка урчала и квакала, а соловей щёлкал и свистел.

Конечно, соловей не лягушка. Ему, наверное, было противно слышать её, поэтому он свистел и щёлкал всё громче и громче.

Но и лягушка не соловей: она, наверное, боялась, что её из-за свиста не слышно, и тоже всё громче квакала и урчала.

До того раззадорятся — гул и стон!

Соловей раскат за раскатом — только листики вздрагивают.

Лягушка надрывается — даже рябь по воде.

А ты стоишь и слушаешь, хоть и грызут тебя комары.

Все на лягушку сердились: не даёт соловья толком послушать! И в ладоши хлопали, и камни в ручей бросали. А ей хоть бы что.

Но вдруг она сама замолчала. Наверное, её уж сожрал. Толстенный пятнистый уж жил в этом ручье.

Все очень обрадовались: вот теперь-то мы послушаем голосистого соловья!

Вечер за вечером опускается на тугай, и тишь и покой, а соловей всё никак не распоётся. Посвистит, пощёлкает — и умолкнет. И всё как-то вполсилы, лениво и нехотя. И как-то небрежно, с помарками, кое-как. Ни листик от свиста не дрогнет, ни сердце.

Наверное, спорить ему стало не с кем — он и размяк. Худо стал петь: дрябло, сонно и вяло. Хоть лягушку в ручей подбрасывай!

ПРЕДСКАЗАТЕЛИ

В гнезде у фазанки появились фазанята. Было десять яиц, стало десять цыплят. Пушистых, как одуванчики. И у каждого одуванчика клювик и ножки. Клювиками одуванчики начали что-то клевать, а на ножках бегать.

Скоро отросли у фазанят крылышки, начали они порхать и стали «поршками». По вечерам они вспархивали вслед за фазанкой на дерево — повыше от лисьих зубов. Так и сидели всю ночь на сучке рядком — как бусы с хвостиками. Я каждый вечер подтаивался к этим живым бусам, чтобы только посмотреть на них.

Но однажды вижу: фазанята уселись рядком на сучке, а фазанка ещё внизу. Волнуется, квохчет — зовёт фазанят вниз.

— Внизу же лисы! — испугался я.

Но фазанята послушно спорхнули вниз. Фазанка сразу увела их в колючие кусты.

И только они там притихли, как заметались по небу жёлтые зарницы, загремел гром и тяжёлые капли-картечины ударили по листьям.

Вот бы досталось фазанятам, если бы фазанка вовремя не увела их в кусты! А в кустах им сейчас тепло и сухо. Да и лисы не страшны — они тоже от ливня попрятались.

Фазанка с поршками сухие, а я прибежал домой мокрый. Но зато теперь уж знал: если с вечера фазаны на сучке бусами — сухая и тихая будет ночь. А если в кустах — быть дождю и ветру!

ПУСТЫНЯ ДНЁМ...

Пустыня — это жёлтое и голубое.

Голубое вверху — небо. А жёлтое вокруг — впереди, позади, справа и слева. Сколько видит глаз и ещё дальше, за горизонтом. Земля, опалённая солнцем...

Окаменевшая звенящая глина, растрескавшаяся, как паркет, — это такыры. Топкие хлюпи-болота, засыпанные белой солью, — солончаки. Сугробы песка, разрисованного ветровой рябью, — барханы. И жара...

Скалы, почерневшие от загара. Камни, лопнувшие от жары. Раскалённый песок, который жжёт сквозь подошвы.

В пустыне всё непривычно и непонятно.

Озёрные впадины без воды. Реки, которые никуда не впадают. Проливные дожди, которые высыхают, не долетая до земли. Деревья, под которыми нету тени. Родники, вода которых не утоляет, а разжигает жажду. Даже хорошей погодой тут называют не солнечную и сухую, а пасмурную и дождливую. Даже зонт защищает тут не от дождя, а от солнца.

Идёшь, и тень твоя испуганно путается в ногах. Будто топчешь большую чёрную птицу. И шустрые струйки песка засыпают позади твой след...

...И ПУСТЫНЯ НОЧЬЮ

На горячие барханы опустилась прохладная ночь. Чёрная земля и небо цвета призрачной глубины океана. И тишина такая, какая бывает, наверное, только на океанском дне.

Но вдруг крик громкий, тоскливый и жутковатый слышится совсем рядом. Голос унылый, протяжный, какой-то пустынный. Он так и манит к себе.

Беру в руки фонарь и шагаю на крик. Крик опять летит над чёрной пустыней, но уже чуть подальше. Я иду и иду, а голос, не удаляясь и не приближаясь, звучит впереди. И всё манит и манит в ночную пустыню, подальше от дорог, от костра, от людей.

Я один среди ночи и тишины. Под ногами похрустывает щебень. А таинственный голос всё зовёт и зовёт...

Это авдотка — странный пустынный кулик с большими золотыми глазами. За такие глаза называют его глазуном. Весь день он лежит неподвижно, сливаясь с песком и соринками. И только два глаза, как два янтаря, поблёскивают на песке. За привычку лежать называют авдотку ещё и лежнем.

А спустится ночь — авдотка просыпается, начинает бегать, летать и кричать. И голос её, таинственный и унылый, тревожит пустынную ночь.

Небо в россыпи ярких звёзд. Я включаю фонарь — и на земле звёзды!