Под сенью волшебной горы(Путешествия и размышления)

Нескончаемая вереница людей проходила перед моими глазами – помещики, крестьяне, городские жители неизвестных и неведомых мне профессий. Описания картин русской природы, развернутые перед моим удивленным взором, поражали меня не столько собственной красотой – мне тоже приходилось видеть не менее поразительное, – а волшебной способностью слова живописать с такой убедительностью, что нарисованная картина стояла перед глазами как наяву. Может быть, именно Тургенев показал мне, что само по себе слово интересно, глубоко и сильно. Крестьянские дети, описанные Тургеневым, были моими сверстниками. Те, кто коротал теплые тихие ночи на Бежином лугу, ходили вместе со мной по подтаявшей лагуне, ездили на собаках в селение Кэнискун на тихоокеанскую часть Чукотского полуострова.

Весной, когда мы отвозили промысловые суда на кромку льда, они как бы шли рядом со мной, держась за край деревянного вельбота, покрикивали на собак, а потом возвращались на облегченных нартах, чтобы через несколько дней вернуться за моржовым мясом.

В те годы мне еще было трудновато читать. Но жажда познания была настолько сильна, что сокрушала даже плотный строй незнакомых слов. Эти слова оставались позади, а я упорно шел вперед, одолевая книгу за книгой.

А книг было мало. Такие классические книги, как романы Жюля Верна, сказки Андерсена и "Робинзон Крузо", я прочитал уже будучи взрослым.

Я приходил в нашу скудную школьную библиотеку и в нерешительности становился перед полками. Шевеля губами, я про себя читал названия, через которые мне было трудно прорваться к смыслу напечатанного на сотнях страниц. Я В. Гоголь, "Мертвые души". Это было пугающе и непонятно. Что такое – души? Может быть, это родственники духов? Ф.Энгельс, "Анти-Дюринг". Вовсе непонятно, хотя что-то смутно прорывается – Дюринг. Может, он сродни тому бухгалтеру Дерюгину, который олицетворял для меня "бюрократизм" из стихотворения Владимира Маяковского "О советском паспорте"? Горький… Почему – Горький? В тундре кочевал оленевод с таким же именем. Правда, по-чукотски это звучало – "Чымйыльын-Горький" на писателя совершенно не походил. Это был дремучий тундровик, молчаливый, замкнутый. Макаренко, "Педагогическая поэма". Наверное, что-то скучное. Мелькали названия, разноцветные обложки, и трудно было на чем-то остановить свой выбор. А дело было летом, когда вельботы охотились в Беринговом проливе и дома работы было не очень много – принести воды, собрать плавник для летнего костра в чоттагине. Собаки сами кормились и отдыхали до первого снега.

Иногда я уходил из библиотеки с пустыми руками, отчаявшись что-нибудь выбрать.

Я шел к старому вельботу, который одиноко лежал на берегу, забирался в него и ложился на пропахшее моржовым и китовым жиром днище.

Перед моими глазами было только небо с бегущими по нему облаками. Изредка пролетала быстрая стая уток, кулички с пронзительным криком мгновенно прочерчивали небо. А я лежал и думал: сколько же книг написано людьми? Видимо, есть какая-то конечная цифра. И кто такие эти люди – Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Некрасов, Маяковский, Макаренко, Энгельс и Горький-Чымйыльын?

Логически рассуждая, они, в общем-то, наверное, тоже люди. Но люди, наделенные удивительным даром и волшебной способностью рассказывать на бумаге о том, что было. Это, конечно, волшебники, чудодеи, похожие на шаманов. Обыкновенному человеку не соткать такой словесной картины, как Тургеневу, не создать поэмы "Руслан и Людмила", как Пушкину.

Но чудо еще не в том, что герои книг живут далекой жизнью, с ними случаются такие приключения, которые ни за что не могут произойти с живущим на Чукотке, а чудо в том, что мысли, чувства – все то, что составляет сущность человеческую, находятся в удивительной гармонии с тем, что чувствуется, что думается мне, очень далекому человеку.

Я вставал и снова пробирался в школу, где шел летний ремонт: парты стояли на улице, и Рыпэль вместе с Тэгрынкеу чинили их, красили. В классах было грязно и неуютно – перекладывали печи, перестилали полы, белили потолки. Летние учителя совсем не походили на наших строгих зимних наставников. Одетые в какую-то испачканную рвань, они мало отличались от того же Рыпэля или Тэгрынкеу.

Я попросил учительницу, которая заведовала нашей библиотекой, открыть шкаф с книгами.

После долгих колебаний, когда учительница начала проявлять признаки нетерпения и беспокойства, я показал на книгу с названием "Анти-Дюринг".

– Вот эту, – произнес я как можно безразличнее.

И вдруг учительница звонко и громко расхохоталась.

Ее смех раскатился по пустым классам и выплеснулся на улицу. Кто-то поспешно протопал по длинному коридору, заглянул в библиотеку.

– Григорий Максимович, – обратилась к нему учительница, – Рытхеу хочет читать Энгельса!

И она опять затряслась от смеха.

Я ничего не мог понять. Что смешного она нашла в том, что я хочу читать именно эту книгу? Или она такая смешная? Может быть, она тоже не годится для моего "переходного возраста", как выразилась учительница английского языка, отбирая у меня томик рассказов Мопассана.