Под сенью девушек в цвету

Если бы мое намерение приняться за работу не было так твердо, я, может быть, сделал бы усилие, чтобы начать сразу же. Но так как мое решение было непреложным и так как в течение двадцати четырех часов, в еще не заполненной рамке завтрашнего дня, где все так хорошо размещалось, потому что я еще не дошел до него, мои благие намерения с легкостью должны были осуществиться, то вечер, когда мне было не по себе, не подобало избирать для начала, которому – увы! – и следующие за этим дни благоприятствовали не в большей мере. Но я был благоразумен. Тот, кто ждал годы, поступил бы по-ребячески, если бы не мог вытерпеть трехдневной отсрочки. Уверенный в том, что послезавтра у меня уже будет написано несколько страниц, я ничего не говорил родным о своем решении; я считал, что лучше потерпеть несколько часов и принести бабушке, утешенной и поверившей, начатую работу. К несчастью, завтра – это не был тот день, обширный и расположенный где-то вовне, которого я лихорадочно ждал. Когда «завтра» кончалось, это просто значило, что моя лень и моя мучительная борьба с внутренними препятствиями продлились еще сутки. А несколько дней спустя, когда планы мои все еще не были исполнены, у меня уже исчезла былая надежда на их немедленное осуществление, следовательно, еще в большей мере утрачивалась решимость все подчинить этой цели: я снова стал засиживаться ночью, так как мне уже не являлся отчетливый образ начинающейся завтра утром работы, который мог бы заставить меня рано лечь спать. Чтобы оживить в себе свое увлечение, мне нужно было несколько дней отдохнуть, и единственный раз, когда бабушка решилась тоном мягким и разочарованным сделать мне упрек: «Ну, что же эта работа, об ней даже и речи нет больше?» – я рассердился на нее, убежденный в том, что, не видя, как неуклонно мое намерение, она снова заставила меня отложить, и может быть надолго, его осуществление, взволновав меня своей несправедливостью, под впечатлением которой мне не хотелось бы начинать мой труд. Она почувствовала, что ее скептицизм нечаянно поколебал мою волю. Она попросила извинения, сказала, целуя меня: «Прости, я больше ничего не буду говорить». И чтобы я не терял бодрости, уверила меня, что как только я поздоровею, работа пойдет сама собой.

Впрочем, говорил я себе, разве, проводя время у Сванов, я не делаю то же, что Бергот? Моим родным едва ли не казалось, что я, хоть и будучи ленив, веду образ жизни, наиболее благоприятный для таланта, ибо вращаюсь в той же гостиной, что и великий писатель. И все же быть избавленным от необходимости самому изнутри создавать в себе этот талант, принимая его из чужих рук, так же невозможно, как укрепить свое здоровье (пренебрегая всеми правилами гигиены и позволяя себе самые вредные излишества) только благодаря тому, что где-либо в гостях часто обедаешь в обществе врача. Впрочем, человек, более всех находившийся во власти заблуждения, жертвами которого являлись и мои родные и я сам, была г-жа Сван. Когда я говорил ей, что не смогу прийти, так как мне надо работать, она, по-видимому, считала, что я очень важничаю, что мои слова и глуповаты и несколько самонадеянны.

– Но ведь Бергот приходит же? Или вы находите, что он плохо пишет? Вскоре это будет еще лучше, – прибавляла она, – потому что в газете он еще более отточен, более собран, чем в книгах, где он несколько расплывается. Я добилась того, что он будет теперь писать в «Фигаро» «leader article»[20]. Это как раз будет «the right man in the right place»[21].

И она прибавляла:

– Приходите, он лучше, чем кто другой, скажет вам, что надо делать.

И как вольноопределяющегося зовут в гости вместе с его командиром, так же она в интересах моей карьеры, как будто великие произведения создаются благодаря «знакомствам», напоминала мне, чтобы я не забыл прийти завтра обедать вместе с Берготом.