Под сенью девушек в цвету

Что же до гармонической спаянности, уравновешивавшей с некоторых пор, благодаря сопротивлению, которое каждая из них оказывала росту влияния других, те разные эмоциональные волны, что шли ко мне от этих девушек, то она нарушилась в пользу Альбертины однажды днем, когда мы играли в «веревочку». Это было в лесочке, на скалистом берегу. Стоя между двумя девушками, которые не принадлежали к маленькой ватаге и которых мои приятельницы взяли с собой для того, чтобы нас было побольше в этот раз, я с завистью смотрел на молодого человека, соседа Альбертины, и думал о том, что, будь я на его месте, я мог бы касаться рук моей приятельницы в течение этих нежданно счастливых минут, которым, быть может, не суждено повториться и которые, пожалуй, повели бы меня и гораздо дальше. Даже само по себе, независимо от тех последствий, которые оно, наверно, повлекло бы за собой, прикосновение к рукам Альбертины было бы сладостно для меня. Не то чтобы мне не приходилось видеть рук более красивых. Даже руки Андре, если ограничиваться кругом ее подруг, худые и гораздо более тонкие, словно жили своей особой жизнью, покорно повиновавшейся этой молодой девушке, но все же независимой, и нередко ложились перед нею, как породистые борзые, то нежась, то предаваясь долгим снам, то внезапно вытягиваясь, что побудило Эльстира написать несколько этюдов ее рук. На одном из них, где Андре грела руки перед огнем, они благодаря освещению были прозрачно-золотистые, как два осенних листа. Но руки Альбертины, более полные, поддавались на миг, а затем начинали сопротивляться пожатию руки, которая прикасалась к ним, и создавали совсем особое ощущение. В рукопожатии Альбертины была чувственная прелесть, как будто гармонировавшая с розовым, чуть-чуть лиловатым цветом ее кожи. Благодаря этому пожатию, так же как и ее звонкому смеху, нескромному точно воркование или некоторые крики, казалось, что проникаешь в нее, в глубину ее чувств. Она была одной из тех женщин, руки которых мы пожимаем с таким наслаждением, что нельзя не благодарить цивилизацию, сделавшую из shake-hand[42]акт, вполне дозволенный для юношей и девушек, когда они встречаются друг с другом. Если бы произвольные правила вежливости заменили рукопожатие каким-либо иным жестом, то на руки Альбертины, недоступные осязанию, я по целым дням смотрел бы со жгучим желанием прикоснуться к ним, не уступающим по силе желанию изведать сладость ее щек. Но наслаждение, которое я испытал бы, долго держа ее руки в своей руке, будь я ее соседом в игре в «веревочку», сулило мне и нечто другое; сколько признаний, сколько утаенных из робости объяснений мог бы я вложить в иные рукопожатия; ей тоже было бы легко дать мне понять ответными рукопожатиями, что она не противится; какое сообщничество, какое начало страсти! В эти несколько минут, проведенных подле нее, любовь моя могла бы достигнуть большего, чем ей это удалось за все время нашего знакомства. Чувствуя, что эти минуты будут недолги, скоро оборвутся, так как не бесконечно же будет продолжаться эта игра, а когда она кончится, то будет уже поздно, я не мог спокойно стоять на месте. Я нарочно позволил отнять у себя кольцо и, оказавшись на середине круга, сделал вид, что не замечаю, как оно скользит по веревочке, но внимательно следил за ним, ожидая момента, когда оно попадет в руку соседа Альбертины, которая смеялась вовсю и разрумянилась в пылу веселой игры. «Мы ведь в том самом лесочке, про который поется в нашей песне», – сказала мне Андре, показывая на окружавшие нас деревья, с улыбкой во взгляде, которая относилась только ко мне и, казалось, не могла быть замечена играющими, как будто только мы двое и были достаточно сообразительны, чтобы раздвоиться и обменяться по поводу игры поэтическим замечанием. И она проявила такую изысканность вкуса, что даже, не чувствуя особой охоты, пропела: «Из лесочка, из лесочка выбегал хорек, из пригожего лесочка», – совсем как те люди, которые не могут съездить в Трианон, не устроив празднества в стиле Людовика XVI, или видят особую соль в том, чтобы пропеть какой-нибудь мотив в той самой обстановке, для которой он был написан. Я, напротив, должно быть, огорчился бы, не найдя никакой прелести в таком сопоставлении, если бы у меня было время подумать об этом. Но мысли мои были в другом месте. Играющие уже удивлялись моей глупости и неумению схватить кольцо. Я смотрел на Альбертину, такую красивую, такую равнодушную, такую веселую, не предвидевшую того, что ей предстоит сделаться моей соседкой, когда наконец я поймаю кольцо в руках кого следует, благодаря хитрости, о которой она не подозревает и которая, если бы она знала о ней, рассердила бы ее. Длинные волосы Альбертины, разгорячившейся от игры, распустились и, вьющимися прядями падая ей на щеки, еще резче оттеняли своей темной сухостью румянец ее кожи. «У вас косы Лауры Дианти, Элеоноры Гвиенской и ее праправнучки, столь любезной Шатобриану. Вам бы всегда надо было носить волосы вот так, чтобы они немного спускались на лоб», – шепнул я ей на ухо, стараясь стать к ней поближе. Вдруг кольцо перешло к соседу Альбертины. Я тотчас же ринулся, грубо открыл его ладони, схватил кольцо, ему пришлось стать на мое место посредине круга, а я занял его место подле Альбертины. За несколько минут перед тем я завидовал молодому человеку, глядя на его руки, скользившие по веревочке и все время встречавшиеся с руками Альбертины. Теперь, когда пришел мой черед, я, слишком робкий, чтобы добиваться этого прикосновения, слишком взволнованный, чтобы насладиться им, только чувствовал, как быстро и мучительно бьется мое сердце. Был момент, когда Альбертина лукаво наклонила ко мне свое полное румяное лицо, делая вид, что кольцо у нее, чтобы навести на ложный след, отвлечь внимание от того места, где оно сейчас скользило. Я сразу же понял, что этой хитростью объясняются многозначительные взгляды Альбертины. Но меня взволновал мелькнувший в ее глазах и созданный только ради игры намек на тайну, на какое-то соглашение между нами, которого не существовало, но которое теперь показалось мне возможным и было бы так божественно отрадно. Взволнованный этой мыслью, я почувствовал, как рука Альбертины слегка прижимается к моей и ее палец, ласкаясь, проскальзывает под мой палец, и тут же увидел, что она подмигивает мне, стараясь сделать так, чтоб этого не заметили. В один миг откристаллизовалось столько надежд, до тех пор бесформенных. «Она пользуется игрой, чтоб дать мне понять, что я ей нравлюсь», – подумал я, возносясь на вершину блаженства, с которой тотчас низвергся, услышав, что Альбертина в ярости говорит мне: «Да возьмите же его, целый час я вожусь с вами». Вне себя от огорчения я выпустил веревочку, кольцо увидали, я опять должен был стать посередине, глядя на неистовую пляску, продолжавшуюся вокруг меня, полный отчаяния, осыпаемый насмешками всех участников, вынужденный смеяться в ответ на них, хотя смеяться мне вовсе не хотелось, между тем как Альбертина твердила: «Не нужно играть, если не хочешь быть внимательным, – портишь все дело другим. Не надо больше звать его, когда мы играем, Андре, или я сама не приду». Андре, стоявшая выше всего этого и продолжавшая свою песенку о «пригожем лесочке», которую из духа подражания, но совсем неубедительно, подхватила Розамунда, решила прекратить упреки Альбертины и сказала мне: «Мы в двух шагах от Кренье, куда вам так хотелось попасть. Давайте-ка, пока эти сумасшедшие корчат здесь восьмилетних ребят, я проведу вас туда хорошенькой тропинкой». Так как Андре была чрезвычайно мила со мною, то по дороге я сказал ей по поводу Альбертины все, что, по-моему, могло возбудить в ней любовь ко мне. Андре ответила мне, что она тоже очень любит ее, считает ее прелестной, однако мои похвалы по адресу ее приятельницы, по-видимому, не доставили ей удовольствия. Вдруг, посреди этой тропинки в ложбине, я остановился, глубоко взволнованный воспоминанием детства: по вырезным блестящим листьям, стлавшимся по земле, я узнал куст боярышника, увы! с конца весны лишившегося своих цветов. Вокруг меня веяли дуновения былых, давно минувших «месяцев Девы Марии», воскресных полдней, забытых верований, заблуждений. Мне хотелось их уловить. Я остановился на секунду, и Андре, очаровательная в своей чуткости, дала мне побеседовать с листьями кустарника. Я у них спросил, а как же цветы – цветы боярышника, похожие на веселых девушек, ветреных, кокетливых и набожных? «Барышни давно уехали», – говорили мне листья. И пожалуй, они подумали, что, при всем моем стремлении выдавать себя за их близкого друга, я совсем не осведомлен насчет их привычек. Близкий друг, но такой, который уже столько лет не приходил повидаться с ними, несмотря на свои обещания. А ведь все же, если Жильберта была первой девушкой, в которую я влюбился, то это были первые цветы, которые я полюбил. «Да, я знаю, они уходят в половине июня, – ответил я, – но меня радует, что я вижу здесь место, где они жили. Они навещали меня в Комбре, в моей комнате, их приводила мама, когда я был болен. И мы снова встречались по субботам вечером, в «месяце служб Девы Марии». А здесь им можно ходить на эти службы?». – «О, конечно! К тому же барышень очень жалуют в церкви Святого Дениса Пустынника, – ближайшей приходской церкви». – «Так когда же теперь увидеть их?» – «Не раньше как в мае будущего года». – «Но я могу быть уверен, что они там будут?» – «Всегда, каждый год». – «Только я не знаю, найду ли я, как следует, это место?» – «Да как же! Ведь барышни такие веселые, они перестают хохотать только для того, чтобы приняться за песнопения, так что ошибиться невозможно и вы с конца тропинки узнаете их аромат».