Под сенью девушек в цвету

Прежде Сван говорил иначе; но мало ли мы видели княгинь, которые держали себя удивительно просто и которые лет через десять, сойдясь с лакеями, все еще жаждут принимать у себя людей из общества, однако, убедившись, что бывать у них не любят, невольно начинают говорить языком скучных старух, и когда при них называют имя пользующейся всеобщей известностью герцогини, они обычно говорят: «Вчера она у меня была», — и добавляют: «Я веду очень уединенный образ жизни». Отсюда следствие, что наблюдать нравы нет никакого смысла, раз о них можно составить себе представление при помощи психологических законов.

Сваны принадлежали к числу людей, у которых мало кто бывает; визит, приглашение, просто-напросто любезность, сказанная каким-нибудь заметным человеком, являлись для них событием, которое они жаждали предать гласности. Если обстоятельства складывались так неудачно, что Вердюрены находились в Лондоне как раз, когда Одетта устраивала довольно роскошный обед, то весть об этом мчалась по телеграфу на тот берег Ла-Манша, на что уполномачивался кто-нибудь из общих знакомых. Сваны не в силах были утаить ни одного письма, ни одной телеграммы, лестной для Одетты. О них говорили с друзьями, их пускали по рукам. Салон Сванов был подобен курортным гостиницам, где телеграммы вывешиваются.

Люди, помнившие прежнего Свана, не порвавшего со светом, такого, каким его знал я, но вращавшегося в нем, вращавшегося в обществе Германтов, где к не-высочествам и к не-светлостям предъявлялись необыкновенно высокие требования по части ума и обаяния, в обществе, от которого отлучались выдающиеся личности, если их считали скучными или вульгарными, — эти люди с изумлением убедились бы, что Сван перестал быть не только скромным в рассказах о своих знакомых, но и строгим в их выборе. Как он терпел пошлую, злую г-жу Бонтан? Как мог он про нее говорить, что она милая женщина? Казалось бы, его должно было от этого удержать воспоминание о Германтах; на самом деле, оно помогало ему. Разумеется, у Германтов, в противоположность трем четвертям аристократических семей, был вкус, и даже утонченный, но был и снобизм, а со снобизмом всегда связана возможность впасть в безвкусицу. Если кто-нибудь не был необходим их кружку, — министр иностранных дел, надутый республиканец или болтливый академик, — то к нему применялось мерило вкуса, Сван жаловался герцогине Германтской, какая скука — обедать с такими людьми в посольстве, и его с радостью меняли на какого-нибудь элегантного господина, потому что это был человек их круга, на полнейшую бездарность, но в их духе, из «их прихода». Только какая-нибудь великая княгиня, принцесса крови часто обедала у герцогини Германтской и зачислялась в этот приход, хотя бы она не имела на то никаких прав и была не в духе Германтов. Но уж кто ее принимал, — поскольку нельзя было сказать, что ее принимают, оттого что она мила, — те со всей наивностью светских людей убеждали себя, что она и в самом деле мила. Сван приходил герцогине Германтской на помощь; когда великая княгиня уходила, он говорил: «В сущности, она хорошая женщина, у нее есть даже чувство юмора. Вряд ли, конечно, она изучала «Критику чистого разума»90, но в ней есть что-то приятное». — «Я совершенно с вами согласна, — вторила ему герцогиня. — Сегодня она еще стеснялась, но вы увидите, что она может быть очаровательной». — «Госпожа К. Ж. (жена болтливого академика, замечательная женщина) гораздо скучнее ее, хотя она процитирует вам двадцать книг». — «Да разве можно их сравнивать!» Сван научился говорить такие вещи, — говорить искренне, — у герцогини, и эта способность у него сохранилась. Теперь он пользовался ею при оценке тех, кого принимал у себя. Он старался открыть и полюбить в них такие черты, которые открываются в каждом человеке, если посмотреть на него добрыми глазами, а не с брезгливостью привередников; Сван ценил достоинства г-жи Бонтан так же, как в былые времена ценил достоинства принцессы Пармской, которую, конечно, изгнали бы из круга Германтов, если бы Германты не отводили почетных мест для высочеств и если бы они не приписывали им остроумия и даже некоторого обаяния. Замечали, впрочем, и прежде, что Свану нравится менять, — но теперь он менял надолго, — светские отношения на иные, которые в известных обстоятельствах были для него важнее. Только люди, неспособные разложить то, что на первый взгляд представляется им нерасчленимым, полагают, что обстановка и личность составляют неразрывное целое. Если взять периоды человеческой жизни в их последовательности, то станет ясно, что на разных ступенях общественной лестницы человек погружается в новую среду, но эта новая среда не непременно оказывается выше прежней; и всякий раз, в ту или иную пору нашей жизни, завязывая или возобновляя наши связи с определенной средой, мы чувствуем себя обласканными ею; вполне естественно, что мы привязываемся к ней, что мы пускаем в ней корни дружелюбия.