Под сенью дев, увенчанных цветами

Я думал, что физическое обладание было не главным в моей любви к Альбертине. И вот опыт этого вечера показал мне, что обладать ею невозможно: если в самый первый день на пляже я даже не усомнился в том, что Альбертина — безнравственная девица, а затем перебрал все возможные предположения, то теперь наконец твердо уверился в ее безупречной добродетели; через неделю, вернувшись от тетки, она строго сказала мне: «Я вас прощаю, мне, право, жаль, что я вас огорчила, но больше никогда так не делайте»; и тут со мной случилось нечто обратное тому, что в тот раз, когда я узнал от Блока о доступности всех женщин на свете; мне словно подсунули вместо живой девушки восковую куклу: постепенно у меня пропало желание проникнуть в жизнь Альбертины, последовать за ней в те края, где прошло ее детство, благодаря ей узнать мир спорта; словом, я потерял всякий интерес к тому, что она думает о том или другом, когда перестал верить, что смогу ее поцеловать. Мои мечты развеялись, как только их перестала питать надежда на то, что она будет моей, а ведь мне представлялось, что одно с другим не связано. И тут же оказалось, что они, мои мечты, вольны переключиться на ту или другую подружку Альбертины, например на Андре — как только что-нибудь в ней меня особенно очарует, а главное, как только у меня появится предчувствие, что она способна меня полюбить. Но ведь не будь Альбертины, я бы, пожалуй, никогда не узнал Андре, а ее приветливость и нежность с каждым днем радовали меня всё больше. Альбертина никому не рассказала, какой отпор я у нее получил. Она была из тех милых девушек, которые с самой ранней юности, в семье, среди подруг, в обществе, всегда пленяли сильнее, чем более красивые, более богатые, — пленяли миловидностью, но главное, обаянием, какими-то таинственными чарами, рожденными запасом жизненной силы, к которому норовят приникнуть все, кто меньше обласкан природой; она была из тех, от кого еще прежде, чем они вступят в возраст любви, а особенно как только они его достигнут, люди требуют больше, чем сами они требуют от людей, и даже больше, чем они могут дать. С детства Альбертину всегда окружало восхищение четырех-пяти девочек-подружек, среди которых была Андре, прекрасно понимавшая, что во всем ее превосходит; и наверно, их стайка родилась и организовалась именно потому, что Альбертина невольно привлекала к себе людей. Эта привлекательность проникала довольно далеко, распространяясь даже на куда более блестящие сборища: когда танцевали павану, Альбертину приглашали раньше, чем девушек из хороших семей. Вот потому, хотя у нее не было ни гроша приданого, хотя она жила очень бедно, да и то на средства г-жи Бонтан, особы несколько сомнительной и мечтавшей от нее отделаться, несмотря на всё это, ее приглашали не только на обеды, но и на какое-то время погостить к таким людям, которые, правда, в глазах Сен-Лу не имели никакого отношения к высшему свету и тем не менее матерям Розмонды или Андре, очень богатым, но с этими людьми незнакомым, представлялись чуть не небожителями. Например, несколько недель в году Альбертина проводила в семье члена генерального совета Французского банка, президента административного совета одной крупной железнодорожной компании. Жена этого финансиста принимала у себя важных особ и так никогда и не сообщила матери Андре, когда у нее приемный день, а та, конечно, находила эту даму неучтивой, что не мешало ей страстно интересоваться тем, что у нее происходит. И каждый год она уговаривала Андре пригласить Альбертину к ним на виллу, потому что, говорила она, подарить отдых на море девушке, у которой нет денег на путешествия и о которой ее собственная тетка совсем не заботится, — это хороший поступок; вероятно, мать Андре не надеялась, что член генерального совета Французского банка и его жена узнают, как она и ее дочь опекают Альбертину, и составят себе о них доброе мнение; тем более не рассчитывала она, что Альбертина, такая добрая и смышленая, сумеет добиться для нее или хотя бы для Андре приглашения на праздники в саду у финансиста. Но каждый вечер, за ужином, напустив на себя презрительный и равнодушный вид, она с восторгом слушала рассказы Альбертины о том, что происходило в замке, пока она там гостила, и кого там принимали — почти всех этих людей Альбертина знала в лицо или по имени. При мысли о том, что сама-то она только так их и знает, то есть совсем не знает (или, по ее выражению, знает «с незапамятных времен»), мать Андре, с рассеянно-высокомерным видом, сквозь зубы расспрашивая о них Альбертину, испытывала легкую меланхолию: пожалуй, ей впору было задуматься и забеспокоиться о том, так ли уж значительно ее собственное положение в обществе — но она себя подбадривала и вновь укреплялась на завоеванных позициях, замечая метрдотелю: «Извольте сказать повару, что горошек был жестковат». И тут же ей становилось легко на душе. Она твердо решила, что Андре выйдет замуж только за человека не только безупречного происхождения, но и достаточно богатого, чтобы у дочери тоже был повар и два кучера. Именно этим определялось истинное, несомненное положение людей. Но то, что Альбертина обедала в замке банкира вместе с такой-то и такой-то дамой, причем эта дама даже пригласила ее погостить будущей зимой, — всё это тем не менее внушало матери Андре какое-то особое почтение к девушке, отлично уживавшееся с жалостью и презрением при мысли о ее невзгодах; презрение подогревал тот факт, что г-н Бонтан «изменил своему знамени», даже, по слухам, был как-то замешан в панамскую аферу[300], и переметнулся на сторону правительства. Впрочем, это не мешало матери Андре из любви к истине пылко презирать тех, кто сомневался в том, что Альбертина из хорошей семьи. «О чем вы, происхождение у нее безупречное, она из тех Симоне, что с одним „н“!» Конечно, в этой среде, где всё быстро меняется, где такую роль играют деньги, где благодаря элегантности девушки ее охотно повсюду приглашают, но не женятся на ней, при всем уважении изысканной публики к Альбертине, едва ли оно, это уважение, искупало ее бедность и помогало ей найти мало-мальски приемлемого жениха. Но даже сами по себе, пускай не сулившие никаких матримониальных преимуществ, эти «успехи» возбуждали зависть в некоторых зловредных матерях: они бесились, видя, что Альбертину считают своей в доме у банкира, да и у матери Андре, которую они едва знали. Поэтому они говорили общим знакомым, что обе дамы возмутились бы, если бы знали правду, состоящую в том, что Альбертина, мол, пересказывает в доме у каждой из них множество маленьких тайн, которые, благодаря своему привилегированному положению, слышит у другой, а ведь обеим дамам было бы крайне неприятно их обнародовать. Завистницы говорили это, желая поссорить Альбертину с ее покровительницами и надеясь, что их слова дойдут до заинтересованных лиц. Но как часто бывает, от этих интриг не было никакого толку. Невозможно было не понять, что теми, кто их затевает, движет обычная злость, так что интриганок просто презирали чуть больше, чем до того. Мать Андре составила себе об Альбертине слишком точное представление, чтобы его менять. Она считала девушку «бедненькой», но доброй и милой, а если она что-то и присочиняла, то ведь только из желания угодить.