Под розой

Джон не пришел ко мне ни первой, ни второй ночью. Но на третью он вошел в комнату вместе со мной и закрыл за собой дверь. Наверное, он прочитал мои мысли и знал, что я решилась, потому что, не говоря ни слова, мы раздели друг друга и легли в постель. Его карие глаза, мои зеленые. Его темные волосы и мои рыжие. Его сильные руки и мои тонкие. Губы, которые улыбались, не улыбаясь. Его слезы на моем лице. Мои слезы. Наши кончики пальцев. Его — со вкусом вина, мои — меда, шоколада, цветочного нектара. Наши уши, улавливающие ночные звуки. Боль просачивалась сквозь поры, легкий ветерок, врывающийся в окно, подхватывал ее и уносил прочь. Я помню, как упала в воду в ту ночь и начала захлебываться, а Джон вытащил меня на поверхность. То, что произошло тогда, было так естественно, что простыни остались чистыми. Джона это рассмешило.

— Обошлось без кровопролития, — усмехнулся он и поцеловал меня.

— Когда лучше срезать розу — когда это еще бутон или когда она уже полностью распустилась? — спросила я.

— Красиво сказано. Но я уверен, что ты будешь цвести и в шестьдесят пять лет, — серьезно ответил Джон.

Иногда я думаю, что именно поэтому прожила столько, сколько прожила. Чтобы встретить день своего шестидесятипятилетия.

За той ночью последовали другие. А еще утренние и послеобеденные часы в саду в тени роз. Трава колола нас и царапала, но мы ничего не замечали, мы словно пытались проникнуть друг другу под кожу, угадать сокровенные желания и, наконец, достичь вместе того состояния, в котором красота безусловна и безгранична. Скоро я перестала смущаться своей наготы и могла выпрямиться в полный рост и протянуть руки навстречу солнцу или луне. Тело Джона перестало быть для меня запретной территорией. Мне нравилось трогать его на удивление гладкую кожу, ощущать игру мускулов, проводить пальцами по шраму на груди, отыскивать ямку пупка, чувствовать соленый вкус пота. Казалось, мои руки, губы и глаза никогда не смогут забыть эти открытия. Уши Бустера лежали забытые в мешочке на дне чемодана. Я обрела живые уши, которые меня слушали.

В один из последних вечеров я нашла в извилистом лабиринте души Джона путь к его сердцу. Он расспрашивал меня о том, как я жила до встречи с ним, я сначала отвечала банальностями, но через какое-то время призналась, что всю жизнь ощущала себя ничтожной и никчемной, и это толкало меня на ужасные поступки. Я не стала вдаваться в детали, но рассказала ему о родителях: о добром, но слабохарактерном отце и о матери, которая не умела меня любить. Джон только покачал головой.

— Как можно не любить такую дочь, как ты? Не понимаю. Я вижу только одно объяснение: она тебе завидует. Или ревнует. Хотя мне трудно поверить в такие отношения между родителями и детьми.

— Не думаю, что она ревнует или завидует. Скорее, она просто не готова была заводить детей. Ей было бы лучше без меня. Иногда мне кажется, что она вообще не моя мама.

— Как она выглядит?

— Она красивая.

— Но не такая красивая, как ты.

Я ничего не ответила. Я знала, что мама нанизывает мужчин, как жемчужины в ожерелье, а мне светит только один камушек на шее. Но я уже рассказала Джону больше, чем собиралась, лед треснул, и кто-то вытащил у меня из ступни осколок. Видимо, Джон это понял, потому что тоже решился на признание.

Мы были в пабе в Хенли, том самом, который я окрестила «паб с чудесным видом на Темзу» и где Стивен впервые рассказал мне о страхе Джона перед одиночеством. Было тепло, и мы сидели у воды. Джон принес нам пиво: светлое для меня и темное для себя — и я делала глоток за глотком, разглядывая пену в кружке. Мы сидели и вслушивались в шум воды, как вдруг Джон взял мое лицо в свои ладони и сказал, что должен мне кое в чем признаться. На долю секунды я почувствовала, как осколки ранят мне ступни, но это ощущение исчезло, стоило ему продолжить:

— Если нам суждено быть вместе… Я очень этого хочу. Но тогда я должен рассказать о себе всё. За то короткое время, что я тебя знаю, я понял, что ты особенная, Ева. У тебя свои взгляды и мысли… конечно, у всех они есть, но ни с кем мне не удавалось говорить так, как с тобой… С тобой я могу быть искренним и рассказывать то, что не мог бы открыть никому. Я чувствую, что могу тебе доверять. Мне многие говорили, что со мной трудно общаться. Что я окружаю себя стеной, через которую невозможно пробиться. И это действительно так. Я не люблю рассказывать о себе. Но с тобой все по-другому. Я надеюсь, и ты чувствуешь то же самое. Я даже не пытался объяснить это кому-то до встречи с тобой, понимаешь?

Он замолчал, посмотрел на меня, погладил по щеке и коснулся пальцем моих губ. «Тебе семнадцать лет, тебя выплюнули на чужой берег, ты убила собаку, ты выжила учительницу из школы, ты засунула мужской пенис в крысоловку и ты хочешь убить свою мать», — напомнил мне Пиковый Король, сидевший у меня в голове. Но с моих губ не слетело ни звука. Джон продолжал: