Под прикрытием Пенелопы

Оставшись с глазу на глаз, Алевтина с Мироновым продолжили непринуждённое общение – их круг интересов оказался как раз общим. Миронов взял ещё яблочного соку, бутербродов, кофе. У стойки буфета к нему пытался привязаться завсегдатай подвала, сухощавый поэт с пропитым лицом, но Ейей небрежно от него отмахнулся или, точнее, – не удостоил внимания, не удосужился огрызнуться даже. Затем этот завсегдатай подходил к их столику, жадно поглядывая на бутылку у ножки стола, но и тут его намёку внять не захотели и не приветили, Алевтина даже выразила ему своё неудовольствие, сказав, что он мешает им разговаривать, и это пробудило в Миронове ещё большую к ней заинтересованность и симпатию. Он чувствовал, что давно не испытывал столь сильного влечения к женщине. И женщина эта, кажется, тоже испытывала к нему больше, чем приязнь к любопытному собеседнику.

«Странно только, – заметил себе Миронов, – что зовут её Алевтина… как в моей повестушке».

Затем, когда стали выдворять из буфета, они обнаружили, до чего быстро и незаметно пролетело время. Собрав остатки закуски и водку в сумку, они отправились по Тверскому бульвару. Сияли огни вечернего города, скрипел снег, и Ефиму Елисеевичу почудилось, что ему на данную минуту лет двадцать, но никак не полтинник. На лавочке они допили водку (то есть допивал Миронов, Алевтина же плеснула немного в стаканчик с соком). После этого как-то явно перед Мироновым возник вопрос: что же дальше? Вот сейчас они распрощаются (да, вечер прошёл хорошо, да, приятно пообщались) … и всё? А ведь так бывало, что он прощался с очередной дамой, обещал звонить, а потом не звонил. Почему-то сейчас хотелось иного продолжения… и об этом позаботиться нужно не завтра, но теперь, никак не завтра…

– Ну что, – сказал он, – поедем ко мне? Но это Подмосковье. Или… к тебе пойдём?

Тут над головой в небе, вылетев из-за крыш домов, с треском рассыпались разноцветные петарды. Миронов резко обернулся на внезапный фейерверк и одновременно с этим успел увидеть сбоку глаза Алевтины – в них, как в линзочках, отразился этот странный салют, не мотивированный никаким праздником, потому как никакого праздника сегодня по календарю не числилось.

Её квартирка представляла собой небольшой музей цветов: почти в каждой вазе по гербарию – розы, ромашки, космеи… И живые: на подоконниках и в подвешенных к потолку горшках цвели, кроме знакомой гортензии, бегонии и плюща, невиданные Мироновым до сих пор, названия которых он не сразу смог за Алевтиной повторить: нефролепис, сансивьера… и этот… как его?.. Язви!

Из кухни Алевтина сказала, что на Кубе кротон дивно красив.

– Этот, по сравнению с ним, неприличен даже. Потому что невзрачен.

И полным-полно экзотических экспонатов. Поблекшие корралы вальяжно кривились на стеклянном столике, на подоконнике возлежали бледно-розовые морские раковины, коричневые звёзды, надутая и вся в острых шипах рыба, готовая вот-вот взлететь, как воздушный шарик… И далее повсюду – камешки, амулеты… Глаза разбегались, и Миронов решил сосредоточиться на чём-нибудь отдельном. Тем более, легкомыслие хорошо подпившего человека и «эта вот экзотическая музейщина» настроили его на ироничный лад, чего как раз он и старался избежать.

На полотне в раме из бамбука с горных вершин струился водопад, неподалёку от которого расположилась соломенная хижина с чернокожими аборигенами, ещё какие-то ритуальные действа и сценки. Масса фотографий и картинок по стенам. На полочках вперемежку с чучелами черепашек, небольших крокодильчиков, игрушечных мартышек топорщились воинственные деревянные болванчики с копьями (то есть глаза опять запрыгали вскачь) и другие в непринуждённом разбросе предметы шаманского свойства.

Необычное освещение – лампы с повёрнутыми в разные стороны абажурами тянулись линией по всему потолку от одной стены к другой – придавало антуражу вид уютного оазиса. Над столом же висел инструмент из толстенного бамбука, издававший мелодичное звучание ряда нот, если задеть его нечаянно головой. К тому же Алевтина включила запись птичьих голосов – их ласково-приглушённое щебетание создавало устойчивое настроение райского покоя. Правда, Миронов почувствовал, что вся эта атмосфера была слегка насторожена против него, как бы в ожидании реакции и поступков незнакомца, и он понял, что вести себя надобно, не навязывая себя и тем более ничего своего не диктуя. И постепенно настороженность эта по отношению к нему стала мало-помалу иссякать, и, наконец, он ощутил себя легко и непринуждённо.

«Ну-ну, – сказал он себе, – не такой, значит, я и страшный… средь этих крокодилов и медуз».

Сухое красное вино показалось ему чуть подкисшим, и он сказал, взяв бутылку и встряхнув её для наглядности:

– Коль сверху такие пузырьки роятся, то…

– Что?

Миронов не был уверен, что правильно помнит пояснения, когда-то слышанные на одном из винных заводов в Крыму, поэтому замялся, но, имея на вооружении поговорку «говоря – говори», продолжил в том же духе:

– …То это означает, что продукт плохо выдержан. Попросту – закис. Брак натуральный.

– Ну да? А мне понравилось.