Под прикрытием

«Не так давно» приходилось читать книгу Соломона Бройде «В плену у белополяков»… Слегка напрягши память, начинаю сумбурно-раздражённо рассказывать оттуда, несколько корректируя конечно:

– Помню – шли в атаку: я бежал впереди роты – «УРА!!!». Потом слышу отдалённый орудийный выстрел и следом шелест снаряда… Вот «шелест» превращается в какой-то леденящий душу хрип – «ХХХРРР!!!» Как удавленник, «танцующий» в петле… На единый миг, «хрип» замирает и, вместе с ним замирает душа и, кажется, останавливается дыхание и сердце…

– Шестидюймовым «чемоданом» врезали паны, – вполголоса прокомментировал милиционер у окна.

– Потом, ничего не помню – даже самого взрыва, только летящую в небе чью-то папаху. Потом, удар об что-то твёрдое и всё куда-то проваливается – ни бойцов, ни лошадей, ни папахи. Сколько времени продолжалось моё беспамятство? Минуту, часы, сутки, годы, века…? Я не знаю… Мне холодно. Я лежу в грязи. Всё мое тело, все его поры насквозь пропитаны болью и грязью. Липкая, холодная, она пластами накатывается на грудь. Мне больно, я задыхаюсь… Хочется выть от тоски, громко вопить о спасении. Но из горла судорожно выталкиваются короткие лающие стоны…

Должно быть, я рассказывал с должным выражением: слушатели, аж рты – как вороны с сыром раскрыли!

– Кхе, кхе, – закашляв, товарищ Кац прервал поток моего сознания, – так Вы значит, находились в госпитале, когда…

– Открываю глаза – передо мной чье-то худое с бородкой лицо. Рядом койки, на них люди – покрытые чем-то белым. По стенам ползают тревожные блики одинокого фонаря. Я в больнице… Я болен… Я среди живых. Скорее бы забыться и заснуть. И, снова впадая в длительное забытье, я слышу голос: «Пусть спит».

– Снова просыпаюсь – чья-то рука заботливо утирает моё лицо полотенцем, поправляет сбившуюся подушку и на минуту задерживается на моем увлажненном лбу. Я не могу пошевелиться, мои руки отказываются мне повиноваться. «Где я?», – спрашиваю. «В пятом Виленском госпитале, – отвечает медсестра, – уже две недели с тобой возимся. На вот выпей, товарищ и дожидайся прихода доктора…».

– Кхе, кхе…, – снова Кац, закашлявшись от крепкого самосада, – расскажите, как Вы попали в плен к белополякам.

Переведя дыхание, продолжаю:

– Сквозь сон как-то слышу: «Та, та, та-та, та-та…» – отстукивает пулемет где-то совсем близко. Первая мысль: неужели мой бред продолжается? Пробую поворачивать голову во все стороны. И меня сразу поражает какая-то настороженная тишина. Все заняты только собой, своими мыслями и деловито-озабоченно прислушиваются к доносящимся звукам. Значит – это явь. Здесь – выздоравливающие бойцы и я между ними. А за слегка дребезжащими стеклами – фронт с привычной музыкой пулеметов и пушек, которая приближается все ближе и ближе.

– …Тревога охватывает всех находящихся в палате. Бородатый сосед с тату… С татуировкой на руке, порывисто наклоняется в мою сторону и приглушенно говорит: «Подходят, сукины дети. Значит, нам – крышка». И, не дожидаясь ответа, обращается с такими же словами к другому соседу. В палату торопливо входит бледная сестра и произносит нарочито спокойным голосом: «Товарищи, без паники! В двадцати верстах от города появился польский отряд. Его отобьют сегодня же. На то война…».

– Через буквально час, в палате неожиданно появился один из врачей: «Товарищи, необходимо сохранять спокойствие. Город оставлен нашими. С минуты на минуту сюда могут явиться поляки. Прошу вас быть с ними вежливыми. Бежать отсюда нельзя, да вы и не сможете». И вышел из палаты сгорбившись, с трудом волоча правую ногу.

– Грузный топот окованных железом сапог – это группа легионеров шумно ворвались в палату, размахивая кулаками и прикладами. Они избивают раненых и укладывают в свои вещевые мешки убогий красноармейский скарб. Я сброшен на пол, бородатый сосед справа, зажимает подушкой выбитый глаз – из которого торопливой струей стекает кровь… Встали надо мной: «Встать, скурве сыне! Защелю зараз, холеро!».

У Каца выпала цигарка изо рта:

– Это действительно по-польски!

Не обратив внимание продолжаю:

– Стараюсь лежать, не подавая никаких признаков жизни, однако очередь доходит и до меня: «Здыхаешь, пся крев!», – бьют меня с силой ногой в бок. Медсестра кричит: «Не бейте его – он и так к ночи помрёт!». Тогда, грязно обозвав, поляки принялись избивать её. Бросают поперёк больничной кровати… Треск разрываемого платья… Белые, бесстыдно раздвинутые женские ноги… Полузадушенные крики-стоны… Предсмертный хрип и мёртвые застывшие глаза на измученном лице, мне показалось вопрошающие с немой укоризной: «За что, вы меня так?»… От слабости, от боли, от голода у меня кружится голова. Я впадаю в беспамятство…

– С детства ненавидел пшеков за их высокомерную спесь и гонор…, – товарищ Кац несколько смущён, – как попали в лагерь? Я слышал всех тяжелораненых паны добивали? Почему же Вас…?

^{Рисунок 4. Не забудем не простим!}