Под парусом надежды

… Любовь долго терпит, милосердствует,
любовь не завидует,
любовь не превозносится, не гордится,
любовь не бесчинствует,
не ищет своего, не раздражается,
не мыслит зла,
не радуется неправде, а сорадуется истине;
любовь все покрывает, всему верит,
всего надеется, все переносит…

Отчего-то очень понравилось ей это послание апостола Павла к коринфянам. Так понравилось, что переписала она его к себе в тетрадочку и выучила дома наизусть. И долго повторяла потом внутри себя с удовольствием. Просто так, как повторяют люди внутри себя понравившиеся им стихи. А потом поняла – вовсе не просто так она это внутри себя повторяет. Видимо, там, у нее внутри, живет какая-то другая Кира Воротынцева, которой это послание очень пришлось кстати. Даже необходимым сделалось, как воздух. Может, она, живущая у нее внутри Кира Воротынцева, тоже коринфянкой была? И знает о любви что-то такое, о чем она, земная и прагматичная Кира Воротынцева, даже и не догадывается? Просто повторяет красиво звучащие музыкой слова, и даже понимает их, и сочувствует, да только пристроить ни к кому не умеет? Вот не умеет, и все! И даже к Кириллу не умеет. Хотя и все у нее с ним хорошо. Замечательно даже. И даже сомневаться в этом грех. Потому что вот ночь. Вот луна. Вот Кирилл рядом спит, утомившись их молодыми утехами. А только отчего-то жутко поплакать хочется. Дурное какое-то желание – выйти на балкон и поплакать на луну. Может, это у нее нервное?

А может, это у всех так, просто скрывают? Может, надо воды попить и все пройдет?

И она вставала, и шла голышом на кухню, и пила минералку из холодильника, и выходила на балкон, и смотрела на круглую желтую луну, и вслушивалась в ночные шорохи спящего города. И уговаривала себя в сотый уже раз, что все у нее хорошо, все по намеченному плану, и даже терний особенных никаких нет на светлом пути к звездам и счастью, и никакая таинственно-вредная коринфянка у нее внутри не живет – все это детские грезы-фантазии…

К середине июля погода испортилась. Резко и сразу, как это и бывает после сильной жары. Небо заволокло глухими серо-синими облаками, и после первого же дождя город вздохнул вольно и свободно, окунувшись с головой в спасительную прохладную влагу, потом отряхнулся, потом заскучал, потом совсем замерз, потом затрепетал уныло мокрыми листьями тополей, просясь обратно к солнышку. Так и жизнь наша устроена – не ценим, когда нам относительно хорошо. Все ворчим чего-то, ждем спасительной прохлады, не думая о том, что прохлада эта имеет свойство переходить в долгую и унылую промозглость, которой конца и краю не видно…

Тут же вернулась с дачи мама, ходила по квартире целый день, маясь отпускным бездельем и не зная, куда себя приткнуть. Походив так три дня кряду, уехала обратно, заявив, что на даче можно хоть баню истопить, а дома совсем уж скучно и холодно и не с кем словом перемолвиться – Кира ж целый день на работе торчит… Так и моталась туда-сюда как неприкаянная. Хорошо, хоть ягоды на кустах да на грядках созрели и пора было варенья всякие варить на зиму – все заделье заботливое. Последние три дня, к примеру, и носа она дома не показывала. А тут вдруг позвонила Кире на работу – та даже не сразу ее голос в трубке узнала…

– Кира! Я тебе сейчас скажу – только ты не волнуйся, ладно? Кирочка, твоя бабушка умерла… Ну, папина мама, Софья Михайловна. Я только домой вошла – звонок…

– А кто звонил, мам? Отец? – с трудом переведя от грустной новости дыхание, тихо спросила Кира.

– Нет, не отец. Женщина какая-то незнакомая. Говорит, похороны завтра… Я для тебя записала на бумажке, куда надо подойти попрощаться. Они, по-моему, ее кремировать собрались…

– А ты, мам? Ты что, не пойдешь?

– Я?! Нет!

Материнское «нет» прозвучало почти криком – таким звонким, отчаянным и решительным криком души, что Кире даже не по себе сделалось. Неловко, неуютно и холодно. И даже страшно немного. Все было в этом «нет» – и яростная, так и не прошедшая с годами обида на свекровь, и своя женская неустроенность, и вызов, и плач, и обвинение бросившему ее когда-то и так и не прощенному мужу… Да, все там было. Оно, может, и понятно, только не к месту. Ну не можешь и не ходи. Зачем так бурно свои эмоции выражать? Она даже оглянулась испуганно, втянув голову в плечи, не слышал ли кто…

Никто и не слышал конечно же. Петечка тихо беседовал за своим столом с очередным клиентом, сложив одну пухлую ручку на другую, Клара Борисовна сердито размешивала сахар в большой чашке кофе, рассеянно глядя в экран компьютера, и только Кирилл тревожно высунулся из-за своего монитора, глянул на нее заинтересованно и даже брови поднял, будто спрашивая: кто там тебе звонит? Может, случилось что? Потом поднялся из-за стола, подошел, встал рядом, уперев руки в поясницу и демонстрируя лицом свою к ней причастность и заботу.