Под опущенным забралом

— Ты вроде боишься, просила не увечить ту большевичку… Жаль, не разглядел я ее на допросах. Вроде баба как баба… но фанатично предана большевикам.

— Оставь ты Ару в покое! Неужели ей приятно вспоминать всю эту грязную историю, — раздраженно прервал Алферчика Горемыкин.

— А ты в белых перчатках хочешь с большевиками бороться? — окрысился Алферчик и потрогал почему-то свой орден на груди. — Большевиков и евреев будем стрелять!

— Господа! Господа! — остановил их Меньшагин. — Как известно, группу из неблагонадежных элементов, которая попала на удочку благодаря ловкой и рискованной работе Ариадны Ширинкиной, решили отправить в лагерь, однако стало известно, что негласным предводителем этой банды была недавно обезвреженная Соколова. В подобных обстоятельствах оставлять их живыми было бы опрометчиво…

Тем временем за окном, скользя по ледяной дороге, девушка поднялась на небольшой пригорок, приостановилась, дрожа, поглядела на розовеющее небо с голубыми оттенками пробивавшегося из-за тучи лунного света. В тот же миг к ней подскочил офицер, что-то крикнул, замахнулся хлыстом, но ударить не успел: могучего роста мужчина, которому, видимо, товарищи распутали скрученные проволокой руки, заслонил ее и, выхватив на лету хлыст, ударил рукояткой гестаповца по голове… тот упал, а голый мужчина кинулся к шагавшему на обочине конвойному, но, встреченный автоматной очередью, рухнул на землю. Пули задели еще пятерых, двое упали как подкошенные, трое, пробежав несколько шагов, тоже уткнулись в землю… На пригорке осталась только голая девушка. Она стояла, пошатываясь, дрожа всем телом, но вскинув голову в небо… И тут послышалась автоматная очередь. Все стихло.

Ширинкина, дико вскрикнув, выбежала из комнаты. Разгильдяева кинулась за ней. Грубо выругавшись, Горемыкин тоже пошел за ними, но в дверях задержался:

— До чего докатились! Строители Великой России, со звериной жадностью, горящими глазами, искаженными лицами смотрят, как убивают людей, убивают женщину… — Он догнал Ширинкину, хотел высказать все до конца, но только махнул рукой.

А та, прочитав на его лице брезгливость, молча подошла к буфету, налила себе в стакан водки, выпила разом; одернула платье, будто оно было замарано чем-то, и направилась обратно в гостиную.

— Избрала свой путь… впрочем, к нему тропы давно уже были проложены… — пробормотал вслед ей Горемыкин.

— Валентина Константиновна, хотите, я провожу вас домой, я ведь тоже на Годуновской живу. У меня пропуск на двоих, — обратился он к Разгильдяевой.

Она, потрясенная виденным, ничего толком не понимая, закивала головой. В ее сознании еще шла вереница беззащитных людей, которых били, травили собаками, и, как апофеоз в этой страшной картине, — стоявшая на небольшом заснеженном пригорке обнаженная девушка с высоко поднятой головой…

Она не помнила, как покинула салон Либеровской, как шла под руку по улице и почти ничего не запомнила, о чем возбужденно говорил ей рядом шагавший Горемыкин. Она только вздрагивала от выстрелов за Никольскими воротами.

— Мы сами виноваты, Валентина Константиновна, — оправдываясь, нервно говорил Горемыкин, вовсе не думая о том, что обращается к жене Околова, который, наверное, с каменным лицом смотрит на казнь еще одной партии людей. — Околов — вожак энтээсовцев на Смоленщине… Он это зря придумал…

Горемыкин уже не мог остановиться.

— Мы погибнем, мы обречены, — бормотал он. — Нам надо вернуться к своему народу. Дворянину сейчас больше пристало стоять на пригорке рядом с той девушкой, чем смотреть в окно…

— Я не дворянка, Илья, — прошептала Разгильдяева. — И вас не понимаю…

— Что тут понимать! Ваш муж… ваш муж… Это ужасно! Всякая безграничная власть или, верней, упоение этой властью растлевает душу, совесть, сердце, ум, порождая пьянство, разврат, желание поживиться, зависть, недоверие, злобу. О! Гордыня — мать всех пороков! У нас атрофируется элементарное, присущее каждому существу чувство любви к Родине… — Горемыкин вдруг опасливо посмотрел на Разгильдяеву, но та, казалось, настороженно прислушивалась к чему-то другому. — Ваш муж… Чудовище!

— Извините, — словно проснувшись, виновато сказала она, — я задумалась и никак не могу прийти в себя после всего виденного. Не простят нам русские люди, и евреи не простят… Я заметила, в колонне шел седой старик, это наш лучший портной, Наум Маркович, он шил мне костюм… теперь я не смогу больше его надеть… Я ведь не знала… — И она виновато опустила голову. — Что мне делать?!

6

Разгильдяева больше не ходила в салон Веры Либеровской. Когда-то любимая ее артистка Смоленского театра стала ей противна. После той вечеринки между ней и мужем будто черная кошка пробежала. В то утро он вернулся домой полупьяный, с налитыми кровью глазами.

— Почему меня не дождалась? Не понравилось? — ощерившись и прищурив глаза, набросился он на жену.

— Не женское это дело… Я мать двоих детей, я не могу этого видеть!