Под нами Берлин

Вот уж действительно: весна да осень — на день погод восемь. Как встали на курс, нас ослепило солнце. Оно, будто специально скрывая подлинные намерения природы, решило порадовать летчиков, выглянув в окно, образовавшееся в небе. Иван Павлюченко передал:

— Арсен! На нас и боги работают. Порядок!

Только он проговорил, как солнце закрыла глыба тучи, воздух побелел от крупных пушистых снежинок. Земля под нами была метрах в трехстах, но снежная пелена так опасно удалила ее от нас, что все поспешили снизиться. Потерять землю — значит потерять свое место в пространстве.

Штурмовики строже сомкнули ряды. Истребители тоже сжались. По погоде нам нужно возвращаться. Но это значит оставить лететь одних штурмовиков. Усилится снегопад — и им тоже будет худо. Правда, они привыкли летать на бреющем, однако всему есть предел.

— Не возвратиться ли всем домой? — спрашиваю Павлюченко.

Молчание. Долгое молчание. Иван решает. Потом слышу протяжное: «Нет» — и после длительной паузы пояснение:

— Нас ждет фронт. Он рядом. Скоро солнце. А на обратном маршруте погода должна быть лучше.

Смотрю на своих ведомых. Марков и Хохлов крыло в крыло идут со мной. По другую сторону «илов» — Лазарев и Коваленко тоже слились, как один самолет. Все истребители — летчики надежные. Разве мы не можем лететь? А как быть с предупреждением Василяки: «На рожон не лезьте». Он слушает наши переговоры и может дать нам команду по радио: «Возвратиться».

Все молчим. Напряжение. Бросаю взгляд на приборную доску. Летим уже двадцать минут, а прояснения не видно. Растет нетерпение. Может, уж и поле боя накрыл снегопад? И вот наконец словно из-под земли, мы вынырнули в бездонное разводье синевы. Здесь солнце яркое, ослепительное. На душе потеплело. Кто-то, торжествуя, декламирует вслух:

— Да здравствует солнце! Да скроется тьма!

Мое внимание сразу привлекла земля. На ней увидел я два немецких самолета и ровное чистое небо. Фашистский аэродром? Значит, мы уже проскочили поле боя? Взгляд вперед. Там гарь и копоть фронта. А что за самолеты под нами? Невдалеке городок. Узнаю: Червоноармейск. Он только что освобожден. До войны здесь был наш аэродром. Враг его использовал и, очевидно отступая, оставил какие-то неисправные машины.

По курсу полета на запад километрах в десяти виднеются Броды, обложенные полукольцом дыма и огня. Идет бой за город. Для удара штурмовики набирают высоту. Истребители — все внимание за небом. В нем, кроме нас, никого.

На поле боя полно танков противника. И еще целая вереница на шоссе. Туда-то и направила удар группа Павлюченко. Сверкнули залпы реактивных снарядов, заработали пушки, посыпались бомбы. Один заход, второй… На дороге вспыхнули костры: горят танки, мечутся люди.

— Хорошо горит металл! — восклицает Павлюченко. — Еще заходик!

В небе по-прежнему спокойно. Мы, истребители, тоже снижаемся и, выбрав скопление пехоты в лощине, поливаем ее огнем. Я разрядил все оружие: уж очень заманчивая цель.

Выполнив задачу, полетели прежним маршрутом. Лазарев с Коваленко почему-то отстали. Запрашиваю.

— У меня мотор барахлит, — отвечает Лазарев.

— А что с ним?

— Не знаю. Может, зенитка задела.

— Лететь можно?

— Не знаю. Посмотрю.

Я снова вижу на земле два знакомых немецких самолета и передаю Лазареву, что под нами аэродром и он может сесть.

— А если он еще не разминирован?

— Может быть. Решай сам. Если хватит силенок — тяни домой.

Вести переговоры и смотреть за Лазаревым уже некогда. Впереди, подобно снежным горам, на нас надвигались облака. Высота их не менее пяти-шести километров. Под них, словно под крышу, уходило шоссе на Ровно. И мы, держась дороги, как самого надежного курса, нырнули под облака. Здесь теперь хотя и не сыпал снег и видимость значительно улучшилась, но облака зловеще напухли и осели. Чувствовалось, что они перенасыщены влагой, и она вот-вот обрушится на нас. В таких тучах и снег, и дождь, и град.

В ожидании извержения летим молча и до того низко, что под крылом шоссейная дорога мелькает дымчатым пунктиром и размытой тенью бегут деревья, телеграфные столбы, дома…

На восточной окраине Дубно темной лентой сверкнула Яква, освободившаяся ото льда. За речкой навстречу нам понеслись редкие, но крупные хлопья снега.

Через минуту они как-то незаметно сгустились, и все: облака, земля, воздух — побелело. Лететь стало трудно. Однако в надежде, что снегопад ослабеет, жмемся друг к другу, как слепые к поводырю, и упорно пробиваемся к Ровно. А снежная пелена все плотнее и плотнее. Я уже не могу без риска столкнуться со штурмовиком, к которому буквально прилип, оторвать от него взгляд и посмотреть на своих ведомых. И вообще идут ли они со мной, не затерялись ли в разыгравшейся пурге? К тому лее замечаю, что и земля временами исчезает из поля зрения. Группой лететь больше нельзя. Мой ведущий штурмовик оторвется от земли — и оба мы уже навряд ли сможем когда-нибудь увидеть ее.

Невольно память воскрешает катастрофу Игоря Кустова.

— Не сесть ли у линии фронта? — отрывисто крикнул кто-то по радио. В голосе летчика чувствовалась не столько просьба, сколько тревога.