Под Москвой

- Да я не из-за этого, - вырвалось у Ксюши. Слова женщины больно задели ее, и она уже была готова выложить Анне Петровне все начистоту, но, вспомнив наказ секретаря райкома партии командира партизанского отряда Михайлова молчать при всех обстоятельствах, сдержалась. Вдруг в воздухе что-то завизжало. За стеной двора, где стояли Ксюша и Анна Петровна, с грохотом разорвался снаряд. Женщина бросилась в избу.

- Это наши, Ксюша, наши, - поймав девушку за руку, дрожа всем телом, шептала Анна Петровна.

В морозной синеватой хмари раздались частые пулеметные очереди. На белом снегу двора медленно оседала серая, взвихренная разрывом снаряда снежная пыль. Немцы с испуганными лицами, заматывая грязные пилотки полотенцами, заряжая на ходу винтовки и автоматы, торопливо выбегали на улицу.

Гвардейцы Доватора, окружив 78-ю дивизию противника, приступили к ее уничтожению.

Ксюша, не помня себя от радости и ничего не видя перед собой, мчалась домой. Еле переводя дух, она вбежала в избу. Немцев уже не было. Дарья Петровна, накинув на плечи дубленую шубу, испуганно посмотрев на скрипнувшую дверь, придавила крышку подпола валенком.

- Ты это, Ксюша? Ох, опомниться не могу, до сих пор коленки дрожат...

Дарья Петровна, сузив строгие, как и у дочери, карие, окаймленные морщинками глаза, вытащила из-под полы шубы каравай хлеба и тихо прошептала:

- Им хочу, туда, - старуха кивнула на пол, - голодные ведь сидят. Может, это наши пришли, а, Ксюша?

Она открыла крышку подпола.

- Ушли фашисты-то, - сказала она в подпол.

- Ушли? - превозмогая невыносимую боль, с хрипящим свистом прошептал Голенищев.

- Раз идет бой, значит, наши пришли, - сидя у его изголовья, говорила Зина.

Эти несколько часов, проведенных ею в мрачной темноте, показались ей бесконечными. Страшна не смерть, а ее ожидание. Все время над головой топали сапогами немецкие солдаты. Хохоча и громко разговаривая, они рубили дрова, что-то с треском ломали, бряцали по полу оружием, все время выкрикивая самое ужасное для Зины слово - картошка. А эта проклятая картошка огромной грудой лежала у ее ног и вызывала противное удушье. Савва, мечась в жару, начинал бредить и вскрикивать. Тогда Зина зажимала ему рот рукой и, гладя небритую щеку, горячо шептала:

- Тише, Савва, миленький. Тише. Нельзя...

Нажав кнопку электрического фонаря, она наводила яркий луч на его исхудавшее, с заострившимися скулами лицо. Савва открывал воспаленные, мутные глаза и глухо спрашивал:

- Что, опять кричал?

- Да... Потерпи, милый...

- Подлец я... - шептал Голенищев, сжимая зубы. - Придуши ты меня... Ведь я тебя погублю... Или кирпичом по голове стукни, что ли. А то я сам это сделаю...

- Не говори так... глупо... - Зина ворошила пальцами его жесткие спутанные волосы и невольно думала, как дорог был сейчас для нее этот мужественный человек.

- Погаси фонарь, Зина. Не надо зря батарею расходовать. Когда полезут, тогда засвети. В упор будем бить. У меня два пистолета да граната. Я выдержу. Только не давай мне спать. Коли иголкой. У меня в шапке иголка воткнута с ниткой. Солдату нельзя без иглы... Вот тут иголка-то, достань, Катя, я сейчас Грише курточку залатаю... Мамки у нас нет... Умерла наша мамка...

Савва снова начинал бредить, выкрикивать имена братишек, сестренок.

Зина снова тормошила его за плечи, совала в рот рукавицу, дергала за нос. Но как только она зажигала фонарик, Савва приходил в себя и, скрипя от боли зубами, умолял прикончить его. Когда началась стрельба, Голенищев был в сознании. Нашарив в темноте руку Зины, он зашептал:

- Слышишь! Это... это... - Савва задыхался от напряжения. - Это наши танки. Я их пушки по голосу знаю. Слышишь?

- Слышу...

Наверху сначала раздались громкие крики немецких солдат, от топота кованых сапог загудел пол. Казалось, вот-вот затрещат доски и рухнут им на головы. Потом все стихло. За стенами продолжали гулко рвать землю снаряды.

Вдруг, скрипнув металлическими петлями, крышка наверху приоткрылась. В удушливую темноту ворвался свет и воздух, негромкий голос спросил:

- Живы?

Зина на четвереньках подползла к отверстию и, подняв голову, увидела склонившееся знакомое остроносое лицо Ксюши. Стоявшая на коленях Ксюша вдруг испуганно попятилась. Ей показалось, что перед лей не Зина, а старая женщина с пожелтевшим, землистым, как у покойника, лицом, с черными, глубоко провалившимися глазами. На спутанных волосах, торчавших из-под ушанки, висела серая паутина.

- Зина?! - напряженно выговорила Ксюша.

- Ты что? - Зина отрывисто и часто дышала. Свежий воздух пьянил ее.

- Ничего. Ты очень переменилась, Зина. Как твой товарищ?

- Плохо ему, Ксюша! Это что, наши, да?

- Пока бой идет. Немцев еще полным-полно. В каждой хате набились битком. Рядом, в сельсовете, штаб ихний. Мама на дворе караулит, сбивчиво рассказывала Ксюша. - Вам бы перейти в другое место. Не ровен час. Да вот этот проклятый штаб, генералы там, полковники, офицерье. На-ка, поешь хлебушка. Ах, Зина, Зина! Я сейчас воды дам. Ну ничегошеньки у нас нет, все пожрали, - сокрушалась Ксюша.

- Рядом, говоришь, штаб? - спросила Зина.