Под Луной

– Уже нет! – рассмеялась в ответ она. – Из ЦК тебя, мон шер, опять поперли, и с округа сняли. Так что, максимум, бывший командарм и член ЦК.

– Ты такими вещами не шути, – усмехнулся в ответ Кравцов, оправляя рубаху под ремнем. – Люди, между прочим, в таких ситуациях самоубиваются выстрелом из нагана в висок… Или в рот, – добавил он, поразмыслив мгновение над технологией самоубийства и припомнив по ходу дела пару известных ему лично случаев.

– Ну, да! – всплеснула она руками. Запястья у нее были тонкие, ладони узкие, пальцы – длинные. – Член Реввоенсовета, начальник Управления…

– Вот видишь, – Макс покачал головой и сел на стул. – А говорила, турнули, вышибли… Сама себе противоречишь!

Рашель смутилась и, чтобы не отвечать, принялась накладывать в тарелку винегрет – и когда она все успела? – и холодное мясо, нарезанное ломтями.

– Горчица, вот… – сказала она, пододвигая к Максу горчичницу, которой у них еще сегодня утром не было и в помине.

Тогда Кравцов и задал свой вопрос.

– Ну, и что это за метаморфоза? – спросил он, беря в руки бутылку, на этикетке которой красовался легко узнаваемый Шустовский колокол.

"Финьшампань Отборный", – прочел Макс. – Однако!"

– Откуда все это великолепие? – уточил он, обводя свободной рукой стол и комнату.

– Это ты еще нашей спальни не видел… Карельская береза, вот!

– Сегодня с утра, – Макс постарался, чтобы голос звучал ровно и рука, разливающая коньяк по рюмкам не дрогнула ненароком. – У меня была партийная жена. Женщина красивая, можно сказать, фигуристая, но при том преданный идеалам революции боец. Кремень и сталь, одним словом. Краюха хлеба, селедка, самогон под махорочку, кожан и маузер… И вдруг! Я в недоумении, товарищ Кайдановская…

– Кравцова! – поправила его Рашель.

– Кравцова, – согласился он не без удовольствия. – Это что-то меняет?

– Меняет, – победно улыбнулась Рашель. – Сотруднику Орготдела ЦК Кайдановской, Макс, положена в лучшем случае комната в коммуналке или общежитии. А вот товарищу Кравцову, который числится номенклатурой ЦК…

– Вот оно как, – кивнул Кравцов, начиная прикидывать, кто бы это мог быть такой шустрый и щедрый. – И кто же это совершил для нас с тобой такой великий подвиг предприимчивости?

– Заместитель Фрунзе. Григорий Иванович сказал, что вы старые друзья, разве нет?

"А разве, да?"

– Значит, Григорий Иванович?

– Да… Что-то не так? Я… – она явно смутилась под его взглядом и задумалась, видно, над тем, все ли товарищи нам настоящие товарищи? – Ты прости меня, Макс, – сказала она через мгновение (краска выступила на щеках, так что зардели высокие скулы, затрепетали тонкие до прозрачности крылья носа, распахнулись во всю ширь огромные золотистые глаза). – Я дура! Вот же, дура! Бес попутал. Я думала это можно теперь. Вон все… И Молотовы, и Серебряковы, а здесь, в Москве, так и вовсе, кажется, все без исключения. И Котовский… Он же из Одессы, свой. Сказал…

– Да, нет! – отмахнулся, спохватившийся, что "сказал лишнее", Кравцов. – Что ты! Что ты! Оставь это, Реш! Что за Каносса! Все в порядке!

Но было ли на самом деле "все в порядке?" Трудный вопрос. Не для него, положим, хоть он и не слишком страдал без привычного комфорта, но для многих, очень многих в партии – это был совсем непростой вопрос. Обстоятельства были понятны и простительны. Революция делалась с благими целями. Ее лозунгами являлись Свобода, Равенство и Братство. И Равенство, в частности, подразумевало, что никто никаких привилегий иметь более не будет. Это так, разумеется. С этим и не спорил никто. Кого не спроси, все – за. "За что боролись?!", собственно. Но, с другой стороны, пока они, революционеры, "бодались" с самодержавием, годами живя в нищем и полуголодном подполье, умирая от чахотки в тюрьмах, ссылках, а то и на каторге, куда загремели не одни только Дзержинский с Махно, другие – жили не тужили. И это ведь не только обывателей касается. Тот же Красин или Луначарский – вполне свои, но тоже "по заграницам" не бедствовали, не вспоминая уже всуе вождей. А после Переворота? Вокруг война, глад и мор. Товарищи буквально горят на работе, не спят по двое-трое суток, работают за десятерых, гибнут безвестно в мятежах и военной смуте, как те же Нахимсон, Володарский или Шаумян. Так неужели не положен им – немногим тем, кто не сдался, а довел-таки дело до революции – усиленный паек и хорошее медицинское обслуживание, чтобы не умирали как Свердлов на боевом посту? Неужели не выделит им Советская Власть квартиры с телефоном, если уж должны они работать день и ночь? Самое грустное, что встречались и настоящие аскеты-бессребреники. Такие, что ничего им кроме победы мировой революции, вроде бы, и не надо. Среди бывших каторжников как раз и встречались. Но человек человеку рознь, если взять для примера тех же Дзержинского и Махно или, скажем, Рудзутака. Сроки тянули похожие, но люди разные.