Под ледяным щитом

Клара смотрела в потолок, стараясь не думать о Никифоре, но не могла. Бешеный взгляд, лицо перекошено, пальцы — как когти.

— Дайте музыку, — прошептала она. — Симфонию покоя…

И комната заполнилась тихими, прозрачными звуками. Клара закрыла глаза, предаваясь этим чарующим волнам. Пусть несут ее, пусть укачивают, только бы забыть этот кошмарный день. Начинает скрипка, ведет тоненько-тоненько волшебную шелковистую паутину. За нею — виолончель: стелется под ветром трава. Потом отзывается арфа: полевые колокольчики роняют лепестки, ветер подхватывает их, поднимает в воздух, и метет метелица, легкая, нежная… И вот уже поет все кругом, звенит и вызванивает: голубые реки, темные леса, розоватые облака. Клара не ощущает тела, словно соткана она из лучей, из неуловимой дымки, и летит, порхает над музыкой, как тень. Летит и тонет, летит и утопает в океане света.

И откуда-то из дальней дали долетает до нее приглушенный голос:

— Клара, Клара…

Так это ведь мама, мама ее зовет!

— Кларочка, доченька, ты меня слышишь?

— Слышу, мамочка, слышу!

— Плохо тебе?

— Ой, нет же, нет, мамочка, мне хорошо!

— Открой глаза!

Клара смотрит и видит мать — ласковая улыбка в глазах, седая прядь над левым ухом. Мама протягивает к ней руки, но дотронуться не может. Клара поднимается, говорит пенатам:

— Спасибо за музыку.

Симфония постепенно утихает… утихает… и — замерла…

— Я давно смотрю, как ты спишь, — говорит мама. — Отдохнула?

— Да. Эта музыка, мама, завораживает.

— Ты долго еще будешь здесь? Не заедешь ли к нам?

— Обязательно. Побуду с вами недельки две перед Антарктидой.

— Отец по тебе соскучился.

— И я по нему тоже. Как там ваш заповедник?

— Все хорошо. Такие бизоны…

Кларе было приятно разговаривать с матерью, смотреть в ее прищуренные глаза (для передачи изображения она должна была ярко освещать себя), слышать ее ласковый голос. Мама расспрашивала обо всем, о чем угодно, а о сегодняшнем событии ни слова. Солнышко, а не мама!

— Ой, мамочка, глаза у тебя заболят, хватит. Спасибо, родная, до встречи!

— Будь здорова, доченька!

Изображение потонуло в темноте и исчезло. Клара вскочила, потянулась, выгибая руки и плечи. Спросила:

— Бассейн готов?

— Да, — ответил динамик. — Какую дать температуру?

— Дайте… — Клара по-детски прикусила губу. — Дайте шестнадцать.

— Пожалуйста.

Ах, этот бассейн! И что он только делает с человеком!

— Послушай, да тебя ведь не узнать…. - говорит Вера, поглядывая на подругу блестящими миндалевидными глазами. Если бы ты жила в двадцатом столетии, была бы… Постой, как они говорили? Ага, кинозвездой. Или у тебя все еще не прошло возбуждение после того инцидента?

— Не надо об этом, Вера.

— Почему? — В голосе подруги прозвучало искреннее удивление. — Я не считаю, что поступок Никифора причинил тебе моральный ущерб. Это же любовь, Клара!

— Дикость, а не любовь.

Они сидели, точнее, полулежали на диванах верхней террасы.

— Эх, Клара, Клара… Как часто человек сам уходит от своего счастья! Недавно мы реставрировали старый киношный примитив: две девушки влюбляются в одного юношу…

— Сейчас не то время, — сказала Клара.

— А что мы знаем о том времени? — сказала Вера, задумчиво глядя в черные сумерки.

Плыли перед ее взглядом и тени, и серп луны, и алая заря. Вспомнились стихи поэтов двадцатого века о любви.

Продолжая рассказ о реставрированном фильме, Вера все вздыхала, выражая симпатии к далекой и невозвратимой поре бурных человеческих чувств. Подруги разговаривали, не включая света. Густой вечерний сумрак импонировал беседе, придавал ей интимную задушевность. Время от времени девушки замолкали, думая о своем.

Электронный голос нарушил молчание:

— Никифор Ярковой просит разрешения сказать несколько слов.

Клара растерялась, замахала руками, словно пенаты могли увидеть ее жесты.

— Нет-нет! Это невозможно!

Подруга настороженно встала, решительно произнесла:

— Скажите, с ним хочет поговорить Вера. Соедините с розовым залом, я сейчас спущусь.

И она быстрым шагом направилась к лифту, а Клара вышла на балюстраду и бездумно смотрела в ночную мглу. Все в голове у нее смешалось. Она попыталась упорядочить свои мысли, но не смогла. Это ведь только подумать: после всего, что было, он хочет «сказать несколько слов»! Клару передернуло.

Вернулась Вера. Клара не спросила ее, какой был разговор. Вера сказала:

— Он тебя любит, слышишь? Очень любит!

«Что со мной происходит? — думал Никифор, бродя по саду перед началом заседания „Калейдоскопа“. — Воспринимаю мир по-иному… Нервы оголились, что ли?» Его как бы переполняло радостью и воодушевлением. И зеленое пламя травы, и деревья, устремившие свои ветви в прозрачное небо, и птицы, и солнце, уже зазолотившееся в молоке тумана, — все стало каким-то созвучным, понятным, близким. Все излучает красоту, мир утопает в красоте, и душа ощущает ее, потому что настроена на ту же волну.