Под куполом (без карты)

Армейский молодчик огляделся вокруг, увидел, что на него никто не обращает внимания, и заговорил потихоньку. С южным акцентом.

— Парень! А не прекратил бы ты бросать свой камень? Сдуреть можно.

— Так уйди куда-нибудь, — ответил Олли.

БАХ. Тишина.

— Не моогу. Приказ.

Олли промолчал. Вместо этого вновь бросил камень.

БАХ. Тишина.

— Зачем ты это делаешь? — спросил армеец. Сейчас он уже только делал вид, что все еще занят щитами, а на самом деле ему хотелось поболтать с Олли.

— Потому что рано или поздно какой-то из них не отскочит. А когда это случится, я встану и пойду отсюда, чтобы никогда больше не видеть этой фермы. Не доить никогда никаких коров. Какой там воздух, с вашей стороны?

— Хороший. Прохладный, правда. Я сам из Южной Каролины. У нас в Южной Каролине совсем не так в октябре, я тебе говорю.

Там, где находился Олли, в трех ярдах от юноши с юга, было жарко. Да еще и пахло.

Армеец показал рукой мимо Олли.

— Почему бы тебе не закоончить бросать камни и не заняться теми коровами? — Последнее слово у него прозвучало как коуовами. — Завести их в коровник, подоить их или повтирать им «лесной мазюки» в дойки, или что-нибудь такое.

— Нам нет потребности их загонять, они сами знают, куда идти. Но теперь нет и нужды их доить, и бальзама втирать нет смысла тоже. Дойки у них сухие.

— Эй?

— Эй. Мой отец говорит, что-то не то с травой. Он говорит, что трава плохая, потому что плохой воздух. Знаешь, тут не очень приятно пахнет. Пахнет дерьмом.

— Эй? — армейский юноша выглядел растроганным. Он еще пару раз ударил молотком по забитым в землю столбам двух противоположных щитов, хотя те и без этого уже довольно надежно стояли.

— Эй. Моя мать убила себя сегодня утром.

Армейский юноша как раз поднял молоток для очередного удара. Теперь рука, в которой он его держал, просто упала, повиснув вдоль его тела.

— Ты смеешься надо мной, мальчик?

— Нет. Она застрелилась на кухне прямо возле стола. Я ее там и нашел.

— Ох, сука, как это гадко, — сделал шаг к Куполу армеец.

— Мы отвезли моего брата в город, когда он умер в прошлое воскресенье, потому что он еще был жив, чуточку жив, но моя мама была уже мертвее мертвой, и мы похоронили ее там, на холме. Мы с моим отцом. Ей там нравилось. Там красиво было, пока все здесь так не испортилось.

— Господи Иисусе, мальчик! Так ты же там пережил такое, словно в аду побывал!

— Я и сейчас здесь, — сказал Олли, и вместе с этими словами словно какой-то кран открылся в нем и мальчик начал плакать. Он встал и направился к Куполу. Они с юным солдатом стояли друг напротив друга на расстоянии меньше фута. Солдат поднял руку, скривившись чуточку от энергетического импульса, который пробил его насквозь и утих. Тогда он положил на Купол ладонь с растопыренными пальцами. Олли тоже поднял руку и прижал ее к куполу со своей стороны. Их ладони, казалось, касаются одна другой, палец пальца, но на самом деле они оставались разделенными. Это был напрасный жест, который вновь и вновь будет дублироваться на следующий день: сотни, нет, тысячи раз.

— Мальчик…

— Рядовой Эймс! — гаркнул кто-то. — Ну-ка, хватай свою сраку в руки и прочь оттуда!

Рядовой Эймс вздрогнул, словно застигнутый во время поедания запрещенного варенья ребенок.

— Отправляйся сюда! Бегом!

— Держись, мальчик, — бросил рядовой Эймс и побежал получать выговор.

Олли сообразил, что тому светит разве что выговор, потому что разжаловать рядового некуда. Ну, не посадят же его на гауптвахту за то, что разговаривал с каким-то животным из зоопарка. «Я даже не получил никаких орешков», — подумал Олли.

На миг он остановился взглядом на коровах, которые больше не давали молока, которые даже траву почти перестали щипать, и вновь сел возле своего рюкзака. Поискал в нем и выбрал хороший круглый камень. Вспомнил облупленный лак на ногтях матери, на той ее руке, возле которой еще дымился пистолет. А потом бросил камень. Тот ударился о Купол и отскочил.

БАХ. Тишина.

10

В четыре часа дня в тот четверг, когда север Новой Англии находился в полумраке, а в Честер Милле сквозь похожую на носок прореху в тучах сияло, словно какой-то туманный прожектор, солнце, Джинни Томлинсон пошла проверить, как чувствует себя Джуниор. Спросила у него, не нужно ли ему какое-то лекарство против головной боли. Он ответил, что не нужно, потом передумал и попросил тайленола или адвила[403]. Когда она вернулась, он направился через комнату ей навстречу, чтобы взять лекарство. Она записала в его карточке: «Хромота еще присутствует, но, похоже, что исправляется».

Когда через сорок пять минут туда заглянул Терстон Маршалл, палата была пустой. Он решил, что Джуниор пошел в холл, но, поискав его там, он не нашел никого, кроме Эмили Вайтхаус, инфарктной пациентки. Эмили выздоравливала чудесно. Терстон спросил у нее, не видела ли она русого юноши, который прихрамывает. Она ответила, что нет. Терстон вернулся к палате Джуниора и заглянул в шкаф. Там было пусто. Юноша, вероятно с опухолью в мозге, оделся и сам себя выписал из больницы, не переживая за бумажную волокиту.

11