Под крылом - океан.

Научная организация труда: пару минут разрядки для установления непосредственности с подчиненным.

— Наказывает: станет плохо — вскрывай первый конверт; поработаешь, будет хуже — вскрывай второй. А когда совсем невмоготу и нет сил терпеть — берись за третий. Начал новый командир полка работать. Посыпались на него шишки со всех сторон! Крутился он, вертелся, а начальство на него все давит и давит.

— Ночами ему уже спать не дают.

Открывает он первый конверт, там только одна строчка: «Вали все на меня!»

Смеется Глушко. Парень он хоть куда: и лицом бел, и чубом кудряв, и фигурой статен.

— Работает молодой дальше по этому совету. Вроде легче стало, но не надолго: опять начали его ругать да наказывать. И сам видит, неважные дела в полку. Открывает второй конверт: «Бей себя кулаком в грудь, что порядок будет!» Послушался. Опять полегчало ему, а он знает — обещает. Наобещался до того, что собрались его с командиров снимать. Тут он и схватился за третий конверт. Там тоже много не написано: «Сдай полк и людей не мучь!» Хо-хо-хо…

Расхаживал перед своим столом Глушко, посматривая на меня с улыбкой. Так же с улыбкой он и спросил о Чечевикине:

— Что будем делать с твоим штурманом, Борис Андреевич?

Знал бы Глушко, сколько раз задавали мне этот вопрос.

— Чего с ним делать? Летает человек, пусть летает.

Кто как, а я не испытывал перед Глушко особого страха. Другой от одних только слов «командир полка» приходит в благоговейный трепет, а волю начальника схватывали молодые люди с одного намека. Я так никогда не умел.

— Ясное дело, пусть летает. Но без наказания не обойтись. Правда факта такова: штурман летал, не имея допуска к полетам.

— Чистая ж формальность, Иван Антонович.

И тут, кажется, у нас начался настоящий разговор. Глушко сел за свой стол, принялся крутить в пальцах четырехцветную шариковую ручку.

— Да, Борис Андреевич, действительно формальность. Для нас с тобой, потому что мы видим за фактом Чечевикина. А для тех, кто не знает его? А для того, кто писал наши законы?

— Все правильно, — соглашался я.

— Моя власть, Борис Андреевич, — не свободный произвол: хочу помилую, хочу казню. Принято решение привлечь Чечевикина к партийной ответственности, а дальше видно будет.

Я там, наверное, чуть со стула не свалился.

— Да вы что, Иван Антонович?

Любое строжайшее служебное взыскание для Юры легче ничтожнейшего разбирательства.

— Этого нельзя допустить!

— Понимаю. А ты меня поймешь? Я ратую за принципиальность в оценке малейших нарушений правил безопасности полетов, а сейчас пойду выгораживать Чечевикина? Что мне люди скажут?

Скверно у меня стало на душе, как бывает, когда теряешь что-то невозвратно дорогое. Вот же как иной раз складывается: все видят, что нелепость творится, и вместе с тем поступают, руководствуясь принципом справедливости. И ничего невозможно изменить.

— Если я пройду мимо нарушения, то узаконю его в масштабе полка.

Действительно, командир прав. Прости Чечевикину — и на других тогда управы не найдешь. Не каждый скажет, но каждый подумает, а этим живет душа человека.

— В моих правах диапазон наказаний от выговора до отстранения от летной работы. Я объявлю ему выговор.

— Значит, ничего нельзя изменить! — встал я, прерывая неловкость этого разговора.

— Не в моей компетенции, — встал и Иван Антонович, переходя на официальный тон.

Я шел от Глушко и думал о Кукушкино. Черт бы его побрал, гений же, понимаете — гений! Кто еще ловчее мог расставлять так петли, кто мог еще так повязать всех одним арканом? Ну неужели в жизни не нашлось бы применения его таланту? Ну, пошел бы он, к примеру, в Шерлоки Холмсы или в институт семьи и брака… Все наши внутренние распри, мне кажется, только из-за одного: из-за неумения или невозможности заранее определиться в жизни по призванию…

Чем я мог обрадовать Юру? Нет, не стал я его расстраивать, пока не кончилась предварительная подготовка. Но когда мы шли домой, я не мог держать в неведении своего друга. Казалось, заботы дня остались позади, хотя всегда эти заботы с нами. Солнце уже зашло, но заря еще переливалась желтовато-лимонным шелком. Мы шли рядом.

— В классе тебе не стал говорить, на тебя готовят персональное дело.

Я ожидал, что сейчас Юра опешит, что для него это известие будет громом среди ясного неба, но он ответил спокойно:

— Знаю.

— Откуда.

— Меня Василий Иванович уже предупредил. Велел писать объяснительную.

— А ты?

— Я сказал, что поеду в госпиталь.

Теперь пришла очередь тормозить шаг мне.

— Ты это брось!

— Нет! Все! Хватит!

Если у Юры какое-то намерение становилось на защелку, я знал, что это такое. Говорить с ним дальше — только безуспешно накалять страсти. Но на этот раз я не мог не сказать ему со всей четкостью:

— Ты в госпиталь не поедешь! — сам, однако, сомневаясь, что так оно действительно и будет.