Под крылом доктора Фрейда

— Я знаю, зачем ты это сделала, — сказал Давыдов. Ему показалось, что Таня не спит, что она слушает его молча, с закрытыми глазами. — Ты поняла, что ты уже не любишь меня так, как раньше. Главное место в твоей жизни заняла работа. И ты решила поставить на себе этот опасный эксперимент. Я бы не смог. А ты — запросто. Ты ведь всегда принимала главные решения за нас двоих. Но черт возьми! — Он в сердцах стукнул кулаком по спинке кровати. — Ты не подумала, как мы теперь будем из этого выпутываться?

Она почувствовала удар, хотя до этого спала и не слышала ничего из того, что он говорил. Однако прежние его фразы все-таки застряли в ее голове, и, словно на автомате, она медленно проговорила:

— Я ничего не пила.

Он схватился за голову.

— Таня, Таня! Послушай, я очень прошу тебя, поверь мне, я делаю все, чтобы тебе помочь! Мы достанем лекарства, любые, которые тебе нужны, за любые деньги, если надо — из-за границы. Поверь мне, ты обязательно поправишься! Но только ты должна рассказать врачу правду! Иначе как тебя можно лечить? Возьми себя в руки! Ведь больной тоже должен хотеть выздороветь!

Она все так же с трудом отвернулась к стене.

— Я хочу спать…

Он встал.

— Ты не хочешь напрячься, помочь себе. Почему, Таня? — Он заглянул ей в лицо.

Она уже опять не слышала его, но в голове промелькнула мысль: «Это — Виталий. Он — мой муж. Что такое „муж“? Неважно, но он со мной». И впервые за все эти страшные дни она улыбнулась. Но муж уже не видел этой улыбки. Он вышел из палаты.

Настя

Настино выстиранное одеяло розовым флагом неизвестной, но не поверженной страны лежало на голой сетке кровати, сушилось. Сама Настя, теперь уже свернувшись в клубок, по-прежнему лежала в нижнем ярусе — на матрасе. Глаза ее были открыты — она наблюдала игру света и теней под пыльными прямоугольниками чужих кроватей, и мир представлялся ей таким же скучным, как пол, на котором она лежала. Она считала дни до приезда матери. Мать приедет, наверное, не одна. Вместе с отчимом. Этого труднее перехитрить. Но ничего. Она снова скажет, что все поняла, что будет слушаться, что не будет исчезать по ночам. Вернется в институт, пусть только ее выпишут.

Лязгнул замок, вдалеке открылась дверь, и женские ноги в легких туфлях энергично процокали к ее койке. За туфлями передвигались кроссовки нового врача. Насте было все равно, кто там ходит. Живот еще болел, но уже не так сильно.

— Что это, Настя, ты тут опять устроила? — послышался совсем близко над головой недовольный голос.

Настя состроила скорбную мину. С Альфией Ахадовной лучше не спорить.

— Я же ее вытащил, а она опять под кроватью. — Это уже удивленный молодой врач.

— Уберите одеяло, — приказала Альфия.

Нинель, следовавшая за ней по пятам, с готовностью его свернула.

— Ну-ка, Полежаева, давай-ка вместе с матрасом ложись на кровать. Хохлакова, помоги ей!

Ольга с готовностью вскочила со своей постели. Пружинистая сетка постели колыхнулась, освобожденная от ее грузного тела. Альфия с удивлением увидела, как Сурин сам взялся помогать девчонке. Вытащил и матрас, и подушку, помог лечь. «Если бы он не работал у меня первый день, я бы решила, что он как-то заинтересован в этой истории…»

— Подними платье! — Альфия бочком присела на кровать. Загорелый плоский живот, черные кружевные трусики выглядели заманчиво. — Где загорала-то? — спросила не без зависти Альфия.

— У нас в палисаднике. Во время прогулок. — Настя слегка морщилась, пока Альфия пальпировала ей живот.

— Везет же тебе. Торопиться никуда не надо, на свежем воздухе минимум два часа в день… Повернись-ка на левый бок! — Альфия болтала просто так. Ей нужно было, чтобы Настя отвлеклась и расслабила мышцы.

— Не надо, у меня уже не болит.

Настина голова была повязана все той же маленькой косынкой, облагораживавшей высокий выпуклый лоб. И нежный профиль запрокинутого лица вдруг напомнил Диме Джульетту. Димина мама любила балет, и он смутно помнил их всех, романтических героинь своего детства: Одетту с ватным валиком вокруг головы, злую Одиллию в черной пачке с красным треугольным поясом, нежную Жизель в неожиданно длинной для балерины юбке и, наконец, Джульетту — в маленькой бархатной шапочке, расшитой жемчужинами. Вот эту шапочку и напомнила ему Настина косынка. Сам Дима никогда не смог бы объяснить эту подсознательную игру ассоциаций. Настя тронула его душу; а как, почему — разве это важно?

— Видишь, не болит! — шутливо подняла к Диме лицо Альфия.

— Но как же? Я не мог ошибиться! Давайте я вам сам покажу!

Сурин испытывал одновременно и неловкость, и злость, и недоумение. Альфию поразило его возмущение.

— «Ну, об чем это вы, молодой человек, загораетесь?» — Она процитировала ему одновременно и своего профессора, и писателя Зощенко. Когда ее любимый преподаватель хотел показать, что волнения напрасны, он всегда цитировал великого сатирика. Дима, как подавляющее число молодых современных людей, Зощенко не читал, однако иронические интонации уловил.

— Я об острой хирургической патологии загораюсь, — хмуро и тупо повторил он.