Под крестом и полумесяцем. Записки врача

Фокиш встает и начинает прохаживаться, заложа руки за спину. Он сильно сутулится и похож на седого Ворона из страшного стихотворения.

– Я хочу, чтобы вы нашли и проучили человека по имени Пушкин, – говорит Фокиш, нависает над столом и сверкает очками. – Это преступный негодяй из той породы, которую в дверь, а они – в окно. Ему было сказано четко и ясно: койка занята. Но он вздумал выкрутить мне руки и поступить на лечение в экстренном порядке. Он полагает, будто добился своего. Разыщите палату, в которой он прячется. Найдите этого мерзавца и принесите мне его сердце.

Главный злодей оживает, скалится и щупает воздух двумя пальцами.

– Разделите, как сочтете нужным. – Фокиш отпирает Сейф Больницы, достает оттуда кожаный кошель, туго набитый золотом, и швыряет в сторону возбудившихся ассасинов.

Существа удовлетворенно встают.

– Один вопрос, начальник, – хрипит тот, что с мачете. – Почему мы?

Многозначительный взгляд Фокиша. Особенно долгий аккорд. Затемнение.

Просветление, но слабое. Тишина. Ночь.

Пушкин слабо стонет, открывает глаза. Он лежит в постели, укрытый тонким одеялом. Лежит, как был – в шляпе, воротничке, очках. У него пять соседей, все спят, кроме одного. Этот неспящий с похмелья бьется в пододеяльнике, попав туда.

На тумбочке чернеет в ночи ломоть арбуза, оставленный кем-то заботливым.

Возле постели Пушкина скрючилась тень. Когда Пушкин стонет, тень быстро накрывает его рот ладонью:

– Тихо!

Пушкин встревоженно моргает, пробует приподняться. Тень распрямляется и строго застывает. На лицо падает свет фонаря, и тенью оказывается суровый муж с чертами, словно вытесанными из тысячелетнего дуба. Кожа поблескивает, в черных зрачках присела мудрость, смешанная со знанием.

– Молчи, воин, – мрачно изрекает тень. – Ты – великий дух. Тебе надо набраться сил.

– Кто вы такой? – слабо спрашивает Пушкин.

– Я тоже великий дух. Меня называют Джон Большой Суррогат.

Пушкин тянется к шляпе, но его рука бессильно падает. Большой Суррогат качает головой:

– Ты должен собраться. Койоты уже пущены по твоему следу. Тебе придется поразить их молниями.

– Вы ошибаетесь. – Пушкин выдавливает улыбку. – Я не дух. Я получил по почте направление… Я отстаивал свое право, и если бы меня не посетили ангелы…

Большой Суррогат качает головой. Смотрит на арбузный ломоть, задумчиво говорит:

– Кусок – единый арбуз; если красное ешь – еще человек, а примешься за зеленое – уже свинья. Как все хрупко! Но сегодня съеденное идет в Астрал. Так сказано мудрыми в Священном Отрывном Календаре.

Джон делает паузу и объясняет со вздохом:

– После того, что они тебе там, в приемном отделении, вкололи, ты уже дух, – возражает Джон Большой Суррогат. – Ты мертвец. Разве ты не замечаешь? Ты мертв, но в то же время – ты дух, зовущийся Пушкин. Ты вернулся докончить начатое. Ты явился, чтобы выказать благородство и свершить предназначение.

Лежащий долго смотрит на него. Потом медленно прикладывает руку к сердцу, прислушивается. Из приоткрытой форточки доносится шум близкого моря.

– Ты должен пройти тропою мертвых воинов, – назидательно сообщает Большой Суррогат. – Я буду твоим спутником и проводником. Я отведу тебя к Великой Воде. Подозреваю, что я тоже мертв, но точно мне это неизвестно.

– Все это более чем странно…

– Чу! – Большой Суррогат перебивает Пушкина. – Ты слышал? Они уже близко. Ну же, бери! Вспомни, кто ты есть, и не мешкай.

Он лезет под койку и достает старинный футляр. Откидывает крышку. В темном бархате сверкают дуэльные пистолеты.

– Не откладывай, возьми их! Погоня близка.

Пушкин нерешительно берет один пистолет в правую руку, второй – в левую. Джон Большой Суррогат нетерпеливым движением взводит оба курка сразу.

– Но я никогда… – упирается Пушкин.

– Ни звука!

Большой Суррогат бросается на пол и замирает. Лежащий предоставлен себе.

Дверь в палату медленно распахивается. В проеме встают два силуэта, черные, в ковбойских шляпах и вроде как в шейных платках. Позади них – мертвый свет уже знакомого накаливания, которое даже ночью остается дневным.

Ассасины мнутся, пытаясь угадать, кто из лежащих Пушкин. Какое-то время они думают на отчаянный пододеяльник, но быстро решают, что это не то. Один из силуэтов вдруг простирает палец в сторону Пушкина и с силой втягивает воздух.

Пушкин моргает и неожиданно для себя жмет на спусковые крючки. Палату разрывает грохот, сверкает пламя. Обе фигуры, схватившись за простреленные сердца, оседают и затихают прямо на пороге.

Стрелок с недоумением и ужасом смотрит на дымящиеся пистолеты. Над койкой показывается голова Джона Большого Суррогата. Джон одобрительно цокает чем-то во рту:

– Вот видишь! А ты не хотел мне верить, Пушкин, великий дух земли и небес. Но теперь ты прозрел, и к тебе пришло Высокое Понимание.