Под Южным Крестом

«…и если так будет продолжаться, нам грозят, мне и Пьеру, приключения не менее удивительные, чем те, во время которых я имел счастье познакомиться с Вами.

Судите сами.

Как Вы знаете, мы отбыли из Суматры в Макао искать для нашей колонии китайских кули: если так можно выразиться, негров с желтой кожей. Я припоминаю, что написал вам об этом в Париж непосредственно перед нашим отплытием. Дела шли отлично, как вдруг один американец, большой плут, перевозивший наших людей, неожиданно решил, что такая партия работников не помешает ему самому. Нисколько не смущаясь, этот негодяй посадил нас в оковы и, чтобы заручиться нашим согласием на продажу кули, стал морить нас голодом.

Я даже сейчас отчетливо вижу, как Вы яростно подкручиваете усы, затем изо всей силы ударяете кулаком по столу и грозно ворчите, глядя на свою большую саблю: “Гром и молния! Если бы я мог быть там!”

Ничего бы не изменилось, дружище.

Вас бы спеленали точно так же, как и нас, нанеся непоправимый урон Вашему авторитету и Вашему несомненному величию. Но все это пустяки. Я спешу перейти к следующей части своего рассказа и поведать Вам о кораблекрушении, результаты которого могли бы оказаться для нас весьма плачевными, особенно если учесть, что мы были заперты на нижней палубе, а судно дало течь. Но как бы то ни было, в конечном итоге мы оказались на острове, населенном каннибалами, и наши триста китайцев были съедены. Я думаю, Вы не сомневаетесь в том, что мы сделали все возможное, чтобы их спасти. Как Вы уже могли заметить, в моей жизни постоянно присутствует угроза быть нанизанным на вертел, но до настоящего времени мне везло и я избегал подобной участи. Итак, нам удалось покинуть это проклятое место, позаимствовав пирогу у дикарей. Затем мы преодолели сотню лье в этой ореховой скорлупе и высадились в Новой Гвинее, на большом острове, о котором Вы, несомненно, знаете и жители которого так же любят человеческое мясо, как и Ваши бывшие недруги, канаки из Новой Каледонии.

Ничего не изменилось. И мужчины, и женщины – все людоеды. Но как бы там ни было, мы вернулись из этой вынужденной экспедиции после того, как некоторое время прожили в домах, торчащих на сваях прямо в центре озера. Мы спали под гирляндами из человеческих черепов, которые, стукаясь друг о друга, издавали неприятный клацающий звук – подобный звук издают сталкивающиеся пустые калебасы. Что поделаешь, таковы обычаи этой страны. После того как мы приготовили хлеб из саго, спасли двух черномазых дикарей, которых собирались съесть аборигены, поохотились на райских птиц, выдержали осаду среди девственного леса, мы решили, что пора выбираться из этого гостеприимного местечка. Это мы и сделали после череды происшествий, которые, на мой взгляд, просто не достойны Вашего внимания, чтобы их описывать. Я спешу перейти к ошеломляющим событиям, завершившим цепочку наших злоключений, с которыми Вы напрямую связаны, хотя Вы по-прежнему, во всяком случае, мне хотелось бы в это верить, находитесь в Вашем доме на улице Лафайетт.

Меж тем, как сказал бы Пьер ле Галль, мы распрощались с нашим новым другом Узинаком, достойным папуасом, который успел к нам привязаться, и взяли курс на Торресов пролив.

Плыли мы на туземной пироге. Продовольствия должно было хватить с избытком на всех троих. Надо же! Я забыл сказать Вам, что в пути мы укомплектовали личный состав маленьким китайцем, которого чуть не зарезали людоеды. Это храбрый и добрый человечек, и я полагаю, что Мажесте окажет ему по-настоящему ласковый прием. Но я продолжу. Плавание обещало быть превосходным. Четыре дня пролетели безо всяких происшествий, и все благодаря тем предосторожностям, что предпринимал командир лодки, наш друг Пьер, делая остановку каждый вечер. Прошла уже половина пятого дня, когда внезапно появились первые предвестники шторма. Мы находились в открытом море. Никакой возможности пристать к берегу; нам оставалось только бежать, тем более что бриз гнал нас прочь от земли. Пьер убрал мачту, после чего мы втроем прикрепили парус, сотканный из волокон саговой пальмы, к краям пироги, так что у нас получилось надежное укрытие, такое же непроницаемое, как на каяках эскимосов. В этой “крыше” мы проделали три отверстия, в которые отлично пролезали наши тела до пояса, и стали ждать ураган.

Черт побери! Ждать нам пришлось недолго. Сильный бриз, дующий последние полчаса, превратился в штормовой ветер. Небо стало черным как смола. Наша ореховая скорлупка, подхваченная вихрем, понеслась вперед, как заправский скорый поезд. В дело вступил гром, со всех сторон засверкали молнии, короче, мы оглохли и ослепли, как будто бы нас засунули в жерло стотонной пушки. Пирога вела себя самым примерным образом, и все благодаря легкости. Она держалась на поверхности моря, словно пробка, а поскольку мы закрыли ее непромокаемым, как брезент, парусом, в нее не попало ни капли воды.

Никто не знал, куда нас несет ураган. И по вполне понятным обстоятельствам мы не могли перекинуться даже словом. Если мы не слишком боялись ярости ветра и волн, то этого нельзя сказать о вероятности встречи с рифами. Просто чудо какое-то, что мы не превратились в кашу. Короче, буря длилась двое суток. В течение двух нескончаемых дней и двух смертельно опасных ночей дождь, ветер, гроза, град не стихали ни на секунду. Хорошо, что нам удавалось подкрепиться кусочком саго, которое мы с немыслимым трудом доставали из-под ткани. Мы держали саговый хлеб под дождем, пока он не превращался в мягкую массу, чтобы хоть как-нибудь обмануть снедающую нас жажду. Между тем пирога поднималась, опускалась, вертелась, опрокидывалась, словно неисправные русские качели, и я уверяю Вас, что Ваш бедный желудок, столь подверженный морской болезни, выворачивался бы наизнанку, как перчатка, не менее пятидесяти раз за час.

Излишне рассказывать Вам, что мы были измотаны, разбиты и почти задохнулись из-за постоянных погружений под воду. Но в этом мире все когда-нибудь заканчивается, даже страдания. Смоляная корка, закрывавшая небо, пошла трещинами. Молнии сверкали все реже и реже, гром гремел лишь изредка, ветер понемногу стихал. На небосклоне появились звезды. Но, черт возьми, где же мы очутились? Пройденное нами расстояние должно было быть огромным, и мы никак не могли сориентироваться.

Между двумя шквалами я услышал голос Пьера:

– Матрос! Впереди огонь!

Я с трудом разлепил глаза, но так как именно в этот момент мы резко нырнули в глубочайшую впадину, образовавшуюся между двумя волнами, я ничего не увидел. Пирога вновь, словно стрела, взлетела вверх. Я опять приоткрыл веки, распухшие от постоянного контакта с морской водой, и увидел не один, а сразу десять огней, пронзавших горизонт красноватыми отблесками.

– Вот дьявол! – сказал я сам себе. – Берег близко, течение и ветер гонят нас прямо на него. Что бы мы сейчас ни предприняли, нас все равно разобьет в лепешку.

Почему бы не признаться Вам, что я почувствовал, как лицо мое покрывается испариной, а сердце начинает биться все сильнее и сильнее. Я повернулся к Пьеру, сидящему прямо за мной. Увидел мельком его черный силуэт и услышал тяжелое дыхание, как если бы мой друг напрягал в едином усилии все мышцы тела.

– Что ты делаешь? – прокричал я ему.

– Пытаюсь повернуть с помощью кормового весла.

Напрасное усилие. Послышался сухой треск. Весло переломилось надвое. Мы оказались во власти стихии. Столкновение с берегом стало вопросом минут и даже секунд. Я достаточно отчетливо различал характерное рычание волн, разбивающихся о камни. Я слишком хорошо знаю этот шум, чтобы тотчас не узнать его.

Времени у меня осталось лишь на то, чтобы протянуть руку Пьеру, который с силой ответил на мое рукопожатие. Затем нас подхватила гигантская волна. На доли мгновения мы застыли на вершине пенного завитка, напоминающего разбитый пролет моста, под которым владычествует лишь пустота. Я ощутил, как внезапно пирога отделяется от толщи воды. Равновесие было нарушено. Я почувствовал, что падаю. Удар невероятной силы сотряс все мое естество, и я потерял сознание. Как видите, старина, можно сносить удары, словно лист железа, можно жариться под солнцами всех континентов, можно тонуть во всех соленых водах, но все равно наступает момент, когда только и остается что прошептать: “Мой милый друг…” – и лишиться чувств, как маленькая восьмилетняя девочка, у которой вырывают зуб.

Именно это и приключилось с нами тремя. По логике вещей, нас должно было размазать, как мармелад по хлебу. Но наша счастливая звезда еще не закатилась. Шторм, столь грубо швырнувший нас на берег, взял на себя труд приготовить для нас мягкое ложе из морских водорослей, вырванных из глубин Океана. Мы рухнули на этот упругий “матрас”, который, несомненно, смягчил силу жесточайшего удара. Я не могу сказать, сколько длился мой вынужденный сон. Но, вероятно, долго, потому что, когда я пробудился с изумлением человека, обнаружившего, что он, оказывается, еще находится на этом свете, солнце уже вставало.

В руке у меня по-прежнему был зажат нож, который я машинально вытащил в последний момент, чтобы вспороть парус, мешающий движениям. По всей видимости, мне это удалось, так как в данную минуту я был свободен от любых пут и валялся на подстилке из морских растений. Естественно, прежде всего я занялся моими товарищами. Где-то у меня за спиной раздался чудовищный чих. Я повернулся и заметил два грубых башмака, торчащих из кучи водорослей. И эти башмаки были надеты на пару ног. Раскидать кучу морской травы оказалось секундным делом. Чихание возобновилось, оно стало громче и раскатистее, свидетельствуя о том, что органы, ответственные за сей физиологический акт, пребывают в отличном состоянии. Башмаки пошевелились, ноги согнулись, и появился Пьер ле Галль – лицо обалдевшее, борода в тине, как у морского бога.

– Матрос, сынок! – сказал мне взволнованный Пьер. – Это ты! С тобой ничего не случилось, не правда ли?

– Я разбит, но не на кусочки.

– А малыш? Где Виктор? – встревоженно поинтересовался мой друг.

– Кооо!.. Мооо!.. Хооо!.. Хэээ!..

Ай-ай-ай! Этот клич я отлично знал и полагаю, что и Вы его тоже помните. Это условный сигнал к сбору, используемый австралийцами-дикарями. Мы снова оказались в самом сердце страны любителей человечины. Действительно, странная какая-то у меня судьба, я Вам это уже говорил, все время меня заносит к людоедам. Нет на земле такой кухни, обустроенной на свежем воздухе, где человек готовит себе подобного, и чтобы я не оказался в двух шагах от котла. В конце концов, это становится однообразным – я требую смены декораций!

Мы не имели никакой возможности оказать дикарям достойное сопротивление, ведь все наше оружие вслед за провизией отправилось на дно морское. Но, с другой стороны, не должны же мы были подставить шеи, как бараны на бойне? Никогда в жизни! Следовало уносить ноги, причем поживее. А для этого необходимо вспомнить принципы французского бокса и успешно применить их на практике, чередуя сильные пинки ногами с крепкими ударами кулаков. Тем более, что во время драки мы сможем подобрать заурядную дубину или примитивный каменный топор.

К счастью, именно в этот миг из кучи водорослей выбрался наш маленький китаец, столь же невредимый, как и мы сами, и готовый ретироваться в любую секунду. Крики приближались; по правде говоря, кричащих людей было не слишком много, но вопили они столь неистово и громко, что не уступали лучшим мировым виртуозам вокала. Местность, на которой мы находились, была слишком открытой и совсем не подходила для обороны. Поэтому мы решили отступить к огромному голубому эвкалипту, чей могучий ствол помешал бы врагам окружить нас. Сказано – сделано. Раз и два! И вот мы уже стоим спиной к дереву. Самое время. Подоспели австралийцы, первая атакующая группа состояла приблизительно из дюжины индивидов. Они нас заметили. Мы собирались предвосхитить нападение и наброситься на них, когда – о чудо! – один из туземцев, наиболее высокий мужчина, движущийся во главе отряда, увидев нас, остановился, положил на землю копья и бумеранг, простер руки и начал петь.

Подозревая какой-то подвох, мы по-прежнему намеревались обороняться. Совершенно ненужная мера предосторожности. Товарищи туземца также побросали все свое оружие, тоже протянули к нам руки и пошли рядом с чернокожим верзилой, распевая песни и подпрыгивая.

Как Вы понимаете, мы были настолько же изумлены, насколько счастливы. Но мое изумление достигло апогея, когда я разобрал те три слога, что бесконечно повторяли туземцы, те три слога, что они произносили с искренним благоговением:

– Ба-ба-тон!.. О!.. О!.. Ба-ба-тон!.. А!.. А!.. Табу!.. Табу!..

При слове “табу” аборигены пали перед нами ниц, словно перед идолами, и больше не осмелились подняться. Теперь они передвигались лишь на коленях. Пьер изо всей силы ущипнул себя за руку, дабы удостовериться, что это не сон. Что касается меня, то я из последних сил сдерживал неистовый смех, который мог бы подорвать мой “божественный авторитет”. Вождь чернокожих уже оказался у моих ног. Внезапно он вскочил, сжал меня в объятиях и принялся яростно тереться своим носом о мой нос, затем он вновь меня обнял, снова принялся тереться носом, чуть не сдирая мою многострадальную кожу. Полузадушенные Пьер и Виктор, которых чествовали с тем же жаром, ничего не понимая, принимали участие в этом странном ритуале австралийской вежливости.

Снова послышались крики, среди которых можно было явственно различить слова “Ба-ба-тон… Табу”. Внезапно меня осенило, и смех, который до сих пор удавалось сдерживать, с неистовой силой вырвался из моей груди. Право слово, с Вами случилось бы то же самое, если бы Вы узрели их татуировки. Подобное мастерство делает честь туземным художникам. Я опишу вам “наряд” вождя. Черные, словно эбеновое дерево, ноги “обуты” в нарисованные кожаные сапоги. На бедрах намотана тряпка темно-синего цвета, которая уложена таким образом, что напоминает брюки, заправленные в сапоги. Спина, грудь, поясница и руки прячутся под густым слоем краски того же оттенка. Это – мундир, на котором самым тщательном образом изображены белые пуговицы, отделочный кант, и даже лента Почетного легиона сияет алой каплей на левой груди. Черная полоса на боку напоминает портупею, а причудливый узор из желтых линий должен изображать эфес кавалерийской сабли. Что касается лица, то это настоящее чудо: светлые усы с лихо закрученными кончиками, тянувшимися аж до самых глаз, и бородка, нарисованная на подбородке, призваны завершить хорошо знакомый портрет, так же, как и нос, кончик которого тонирован красным. Именно этим цветом отливает Ваш внушительный нос, дружище, не в обиду Вам будет сказано. Короче, именно так выглядит эта великолепная татуировка, и получается, что австралийские дикари, оставаясь голыми, словно дождевые черви, наряжены в форму колониальной жандармерии Франции, то есть в Вашу форму, дорогой Барбантон!

“Ба-ба-тон… Табу!” – это Вы! Святой Барбантон, Барбантон Могущественный, Барбантон Преподобный!

Все прояснилось, я наконец-то все понял. Уже во второй раз судьба забросила меня на австралийский берег, недалеко от того места, где меня должны были зарезать вместе с месье Андре, доктором Ламперрьером и матросом Бернаром. И именно тогда Вы, потерпевший кораблекрушение, как и мы сами, явились на помощь, словно Бог-Спаситель. Я и сейчас вижу, как Вы ударом сапога раскидываете уголья, на которых нас должны были поджарить, достаете свою саблю и составляете протокол на все племя каннибалов. Затем вы в одиночку бросаетесь на это сборище дикарей, рассеиваете его, падаете на землю, зацепившись за корень, а когда поднимаетесь, то становитесь “табу”.[65] Как позднее Вы рассказали восхищенной аудитории, Вы стали, если так можно выразиться, добрым божеством у этих наивных детей природы. А мы отныне оказались под защитой Вашего всемогущества и потому могли пользоваться правом “табу”. Справедливо, что божеством туземцев стали именно Вы, так как никто другой не обладает столь представительным лицом, плюс к этому оттененным блистательной формой. Короче, мы, все прочие оборванцы, были бы безжалостно съедены без Вашего вмешательства.

Островитяне до такой степени верны воспоминаниям о Вас, что после нашего отплытия в Кардуэл Вы заняли одно из почетнейших мест в австралийском “календаре святых”. Вожди племен примерили на себя вашу личину, а Ваша форма намертво “отпечаталась” на их коже, так же как Ваше имя в их памяти. Вы стали незабываемым внутри и несмываемым снаружи. Строго между нами, я думаю, что через несколько столетий Ваша канонизация поставит в тупик тех редких и трудолюбивых исследователей, что попытаются докопаться до истоков данного культа.

Но неважно, в общем это был наш шанс, даже после трехлетней отлучки Ваше “табу” работало так же хорошо, как и в первые его дни. И теперь австралийцы, обитающие в данном регионе, вместо того чтобы поедать людей, потерпевших кораблекрушение, оказывают им самый теплый и радушный прием. И не сомневайтесь: единственная тому причина – Ваше благотворное влияние. Что я могу еще Вам сказать? Итак, эти славные дикари снабдили нас всевозможными необходимыми вещами и устроили в нашу честь не один праздник. Они приносили жертвы в Вашу честь, а мы принимали участие в этих церемониях, распевая во все горло “Барбантон-Табу”. Эта песня стала их национальным гимном, эдаким “God save the Queen” племени н’гоа-ток-ка – именно так зовутся Ваши обожатели. Благодаря любезной помощи туземцев мы смогли добраться до острова, на котором пребываем и по сей день, но с которого надеемся рано или поздно выбраться. Дело в том, что наше новое пристанище находится на пути от Австралии к северу, и суда, преодолевающие Торресов пролив, непременно заходят сюда. Остров называется Буби-Айленд. Мы на нем словно сыр в масле катаемся, хотя здесь нет ни единого жителя, а может быть, именно по этой причине мы так прекрасно себя и чувствуем. Но несмотря на отсутствие людей британское адмиралтейство разместило на острове запас продовольствия для потерпевших кораблекрушение всех стран и народов, а также почтовый ящик. Высоченный столб, на котором развевается английский флаг, виден издалека и привлекает внимание мореплавателей к этому коралловому клочку суши, что спасло жизнь многим несчастным. У подножия столба красуется бочка, накрытая просмоленным кожухом, на котором крупными буквами написано: “Postal-Office”. Эта бочка и есть ящик для писем. В ней также лежат бумага, перья, чернила, книги и конверты. Тут же можно обнаружить чай, соль, сахар, сигары, огниво и табак. Совсем рядом находится просторный грот, под завязку забитый всякой всячиной: сухарями, ветчиной и солониной, вяленой рыбой, топленым салом, ромом и пресной водой. На видном месте лежит толстая книга записей, озаглавленная следующим образом: “Реестр Убежища потерпевших кораблекрушение”. В ней на первой странице на многих языках написано: “Просьба к морякам всех национальностей записывать всю новую информацию, относящуюся к изменению рельефа дна Торресова пролива. Капитанов судов просим пополнять продовольственные ресурсы Убежища потерпевших кораблекрушение”.

Таким образом, ни один корабль не проходит мимо острова. Он забирает письма, пополняет запасы или заменяет испорченные продукты и увозит жертв морских катастроф. А происходят они нередко, о чем красноречиво свидетельствуют записи в реестре. И наконец, следует сказать, что здесь высажены лук, тыква и батат. Пещера расположена с подветренной стороны острова, рядом с источником пресной воды, и в ней находится целый склад одежды.

Как видите, мой дорогой друг, людям, потерпевшим кораблекрушение, трудно и желать лучших условий. Итак, мы сидим и толстеем в ожидании судна, которое доставит нас в цивилизованную страну.

А тем временем засвидетельствуйте мое самое глубочайшее уважение Вашей супруге и примите уверения в моем искреннем расположении к Вам.

Виктор Гюйон по прозвищу Фрике.