Под юбками Марианны

— Пора нам с тобой отождествлять себя не с одной нашей культурой, а со всеми людьми, со всей природой. Национальностей нет, обстоятельств тоже нет, Эдвард! Как же можем мы говорить, что это, мол, мое, а то — совсем не мое, — развел я руками. — Любая граница ответственности — это сделка с совестью. Мы ответственны за все, что происходит в мире, — за бедность, несправедливость, голод. Лично ты и лично я. Понимаешь? Это потому, что позволяем этому совершаться, почти ничего не делаем для борьбы. Поэтому перед Амином ты столь же ответствен, сколь и перед своим отцом. То, что твои родители тебя родили и вырастили, — это лишь их инстинкт. Амин воевал против СССР — это был его инстинкт самосохранения. Но ты ответствен за них в равной мере, и не только за них, а за каждого человека. Поэтому важно, то, что ты делаешь. Честная, объективная журналистика — это орудие людей, ответственных перед миром. Раз ты чувствуешь призвание — продолжай посвящать всю жизнь тому, что считаешь правильным.

— За ответственность, — мы подняли стаканы и, не чокаясь, расправились со второй бутылкой.

— Не слышны в саду даже шорохи, — начал я выводить песню заплетающимся языком, — все здесь замерло до утра…

Эдвард поддержал меня. Он пел чуть лучше моего, но от выпитого у нас получалась совершенная разноголосица.

— Что ж ты, милая, смотришь искоса, низко голову наклоняяяяя, — голосили мы.

И тут ко мне подступила такая мучительная, невыразимая тоска, что слезы навернулись на глаза. Я всегда терпеть не мог «Подмосковных вечеров», не выносил кичливой мещанской мечты. Я смеялся над идеей, что весь мир может и должен быть заключен между речкой и косыми глазками любимой. Но вот почему-то сейчас эта мечта резонировала с моим сердцем с удивительной остротой. Я вспомнил Неву и белые ночи, когда сидел на крыше возле Исаакиевского собора с одним ласковым и хрупким существом с подрагивающими пальцами, которое больше всего на свете, казалось, боялось высоты. Я любил ее, безумно крепко любил в последнее мое лето перед отъездом во Францию и так же безумно быстро бросил, как только мы расстались. Как я мог забыть об этом? Как в вихре дней я забыл, что я русский?

То ли из-за этого воспоминания, то ли из-за выпитой водки, то ли от мысли о родине, но нежданно вдруг так стало жалко себя того, каким я был до отъезда, жалко потерянной невинности мыслей и чувств. Вдруг так захотелось в Россию: грубую, неласковую, высокомерную, частью которой и я был тоже. Трагизм этого желания был в том, что я прекрасно знал, что оно мимолетно.

Здравые рассуждения о мультикультурности, огромном опыте и карьере оказались логикой бездушного циника, пустословной мертвечиной. Показалось, что нет у меня ничего дороже и значительнее в жизни, чем моя страна, а я не могу быть стертым пятиалтынным, даже если останусь навсегда за ее пределами.

— А заря вдали уж заметнее, — запели мы.

Эдварду, казалось, не приходили мысли, подобные моим, но пел он с воодушевлением. А мне жить не хотелось, так вдруг все стало тоскливо и беспросветно. Комок подступал все ближе и ближе к горлу и, наконец, на словах «не забудь и ты» я зашелся рыданиями и повалился на кровать.

Снова Северный вокзал

В конторе, где я проходил учебную практику, мне предложили временный контракт. Состоял он в том, что надо было теперь ездить в составе комиссии по разным филиалам в соседних странах и разбираться с тем, как наши рекомендации и процедуры применяются на практике. Звучит как полная ерунда, но я был в восторге: наконец, с третьего раза, мне удалось зацепиться на предприятии. Конец контракта приходился на начало учебного года, так что, если бы опять не повезло, я мог бы без труда решить проблемы с документами.

Я выписался из общаги, составил чемодан в дорогу, а вещи раздал друзьям на хранение. И уехал.

Девять месяцев я мотался по всей Европе. Девять месяцев у меня из вещей был только чемодан с одеждой и утюгом да компьютер. Из одного места я сразу ехал в другое, нигде, даже в Париже, у меня не было дома. Работа меня выматывала: каждый вечер я приходил в номер очередной гостиницы, принимал ванну и обессиленно ложился на кровать. Часто по выходным я даже не выходил из комнаты: все, на что мне хватало сил, было переключение каналов телевизора и чтение. Периодически я спускался в приемную гостиницы и наблюдал за проходящими господами в опрятных костюмах. Они пили кофе, прохаживались в ожидании друг друга и внимательно прислушивались к речам собеседника, чуть подавшись всем корпусом вперед или же наклонив голову вбок. При этом господа чуть заметно кивали головой и сосредоточенно улыбались.