Под грязью - пустота

Деньги – это… Головин никогда не вдавался в философию, но не задумываясь мог ответить, что деньги – это все. Все на свете. И он умел делать деньги, умел правильно выбрать репертуар, умел… Да он все умел, даже притворяться, что не является лабухом.

Когда-то, очень и очень давно, он даже закончил консерваторию. И даже попытался работать в городской филармонии. Ни денег, ни славы это не принесло.

Потом его пригласили сыграть на свадьбе, он согласился и после двух дней беспрерывных «Семь – сорок» и «Цыганочек» несколько обалдело рассматривал деньги, полученные за это.

Потом были еще свадьбы, потом – еще. Потом приятель познакомил его с администратором, вернее, администраторшей ресторана, и Головину удалось убедить ее в том, что именно его группа должна музицировать в кабаке. Процесс убеждения Головин тоже не любил вспоминать. За все нужно платить. В консерватории эту премудрость не преподавали, это Головин понял сам и этому учил часто сменяемых в ансамбле солисток.

Дело, в общем-то, житейское. Появились связи, менялись кабаки, менялся состав ансамбля. Все текло, все вытекало…

Он продолжал обижаться на «лабуха», но не испытывал отвращения к работе под синтезатор. Потихоньку их осталось трое. Деньги стало проще делить. Но их стало меньше. «Старая крепость» никогда не была особенно крутым рестораном, но выбора не было.

Идея Новогоднего представления пришла в голову владельцу кабака, сам он планировал встречать Новый год дома, но остальные получили возможность подработать.

Подохнешь ты в своем кабаке, сказала Головину жена. Головин ушел, хлопнув дверью. Потом, после стрельбы, убийства напарника, бегства через темный парк с толпой обезумевших от страха и от неожиданного спасения посетителей, он долго и сбивчиво все это рассказывал жене. В голове билась мысль – не подох! И эта мысль позволила ему прийти в себя довольно быстро.

Повезло, это не с ним все произошло, не ему в голову выстрелил тот свихнувшийся пацан, не Головин рухнул, разбрызгивая в стороны кровь. Ему повезло.

Или все-таки повезло напарнику, умершему тогда, в Новогоднюю ночь быстро и безболезненно?

Головину было больно и противно. Он не притрагивался к небрежно обмотанной голове. Все в нем протестовало против того, что уха нет, что его отрезали. Головин знал, что уха нет, но не хотел еще и убедиться в этом, почувствовать под пальцами болезненную, пульсирующую пустоту. В горящей голове стоял дрожащий звон, как от затухающего в колоколе звука.

Боль то распирала голову, то, отступив в глубь тела, тошнотворно засасывала его мысли и чувства наверх, к ране. Но и это было не так страшно.

Он не справился с кишечником. Даже одна мысль об этом была гадостной. Он…

Конвоиры поржали над этим, потом заставили его снять штаны, обдали ледяной водой из шланга и сунули взамен брюк какие-то брезентовые шаровары.

– Поехали, засранец.

Повязку с глаз у него так и не сняли. Поэтому вся дорога превратилась для него в болезненную тряску и тошнотворное чувство ненависти к себе и тем, кто с ним так поступил. Конвоиры о чем-то переговаривались, смеялись, курили, они не стеснялись его присутствия, и это должно было испугать музыканта еще больше, но…

Но все это было где-то далеко, где-то бесконечно далеко от него, заключенного как в кокон в боль, стыд и страх.

Подохнешь ты в своем кабаке, сказала ему жена. Подохнешь. Не в кабаке, но из-за него. Из-за той проклятой ночи.

Головин не контролировал свои мысли, не сознавал, что мысленно уже смирился с тем, что умрет. Он уже пережил себя. И уже не боялся смерти.

Он мог только лениво перебирать в голове свое прошлое и стараться не думать о том, как все ЭТО будет происходить.

Он пообещал Крабу, что опознает того человека из ресторана, пообещал, чтобы немедленно прекратился ужас боли и стыда. Сейчас он не был уверен в том, что узнает хоть кого-нибудь из новогодних посетителей. И не был уверен в том, что хочет узнавать кого-нибудь.

Машина резко остановилась, музыканта вытащили из нее и буквально на руках проволокли в какую-то комнату. На улице было холодно, босые еще мокрые ноги словно обожгло. В комнате, как ему показалось вначале, было теплей, но потом он понял, что здесь давно не топили. Пахло подвальной нежилой сыростью.

Головина посадили на стул, лязгнула дверь. Руки связаны не были, но он даже не пытался развязать глаза. Какое-то безумное ледяное пламя медленно охватило все его тело. Босые ноги стояли на раскаленном от холода бетоне и судорога начала медленно скручивать их.

Подохнешь… Головину показалось, что шепот жены откуда-то издалека проникает к нему. Подохнешь… По – дох – нешь. Как слабые удары по ксилофону – по-дох-нешь! Словно капли пота… или крови… Капли.

Где-то просто капает вода. Кап-кап-кап…

Сосредоточившись один раз на этом звуке, Головин больше уже не мог его не слышать или хотя бы не обращать на него внимания. Звуки становились все громче, вот они заполнили собой весь мир и наотмашь хлестали его по ране. Как, кап, кап…

Исчезло время, только вспышки боли, повинующиеся ритму падающих капель. Боль, боль, боль…