Под чужим небом

В Ленинград Таров приехал около полудня. Моросил мелкий дождь. Казалось, тучи опустились до земли и обволакивают серым туманом дома, улицы, беспокойных горожан. Ермак Дионисович был взволнован до предела. Какой будет встреча с Ангелиной после четырнадцатилетней разлуки? Может быть, она вышла замуж? Дети у нее? Таров готовил себя к самому худшему. Понимал, что в любом случае нельзя винить жену: за все годы она не имела от него никакой весточки и могла думать, что он безвестно погиб на фронте. Чтобы утишить волнение, Ермак Дионисович прошел пешком почти весь Невский; вспоминал места, где приходилось бывать с друзьями в студенческие годы, а потом — с Ангелиной.

Дверь открыла полная женщина с красным отечным лицом. Таров с трудом узнал Елену Брониславовну.

— Вам кого? — спросила теща хриплым голосом. Она была пьяна.

— Я Ермак!

— Ермак? Откуда? С того света, что ли? Мы похоронили тебя. А ты и верно похож на моего зятя Ермака, — сказала Елена Брониславовна. Она, пошатываясь, обошла вокруг Тарова, подозрительно осматривая его.

Квартира состояла из прихожей, служившей одновременно кухней, большой — метров тридцать — столовой и маленькой спальни. Кухонный стол был завален грязной посудой, объедками; на середине стояла большая хрустальная пепельница, до краев наполненная окурками, и пустая четвертинка.

Ермак Дионисович снял плащ и шляпу, повесил на гвоздь, вбитый прямо в стену, и вслед за тещей прошел в столовую. И там не было порядка: обои почернели, местами отклеились, паркет давно не натирался.

— Чего зенки-то вытаращил? — спросила Елена Брониславовна, перехватив изучающий взгляд Тарова. — Не любила я тебя, Ермак, не обессудь. Видно, сердце чувствовало, что ты исковеркаешь жизнь Ангелины.

— Где она?

— Обожди, не перебивай, я хочу все высказать, что наболело, — потребовала теща с пьяным упрямством. — Я глупая баба: как рожена, так и заморожена. Но видела, как терзалась по тебе Ангелина, душа у нее иструхла. Любила она тебя. Любила. Только ведь любовь, как морковь: полежит и повянет... Ты в воду канул, что ли? Ни слуху ни духу... — Елена Брониславовна опустилась на диван, а Ермак сел на стул возле стола, накрытого старой выцветшей клеенкой. — Мы похоронили тебя... Ангелина замуж выходила, за актера. Человек бескачественный и незначительный, грубиян и пьяница. С ним и я пристрастилась. Сначала держалась, зарекалась пить. Зарока моего хватало от воскресения до поднесения. Теперь не могу без водочки. Вот и стала такой. Время красит, а безвременье старит... Ты куришь?

Ермак Дионисович протянул портсигар из орехового дерева. Елена Брониславовна взяла папиросу, старательно разминала ее. Закурив, долго кашляла.

— Ангелина лет пять мучилась с ним, — снова заговорила она, вытерев ладонью слезы, — потом выперла. И правильно, на кой ляд такой муж. Ну, и моя вина есть перед тобою: я все уши ей прожужжала, что ты, дикарь, скрылся от нее в своей Азии. Вот и все, что я хотела сказать тебе. Теперь разбирайтесь сами. Ангелина скоро будет, а я пойду спать...

Елена Брониславовна поднялась с дивана и, охая, ушла в спальню. Таров распахнул окно, закурил. Дождь прекратился, временами сквозь разорванные облака проглядывало солнце. Ермак Дионисович взял плащ на руку и вышел, хотелось пройтись по улицам, развеять до прихода Ангелины тоскливое настроение. В подъезде неожиданно столкнулся с ней. Ангелина вспыхнула, но быстро взяла себя в руки. Поздоровались, как чужие.

— Мама дома? — спросила она, как будто от этого зависела их судьба.

— Легла отдохнуть.

— Замучилась я с ней.

Вошли в квартиру. Ангелина сбросила плащ, наскоро прибрала разбросанные вещи и занялась примусом. Таров украдкой посматривал на нее, отыскивая милые сердцу черты в этой полногрудой женщине с сильными бедрами. Лицо мало изменилось. Только на веках обозначилась прозрачная синева и прожилки, да лучики морщин вокруг глаз и в уголках губ.

Ангелина накрыла стол, пригласила Ермака. Занимаясь домашними делами, она старалась не встречаться с ним взглядом.

— Ну, рассказывай, где пропадал? Почему не писал столько лет? — спросила Ангелина, когда они уселись за стол друг против друга.

— Был я в далеких краях, откуда писать не полагается, — начал Ермак Дионисович. В Москве он советовался с Асояном. Тот сказал, что Таров может открыться перед женою, если верит ей. «Разумеется, о содержании работы говорить нельзя», — предупредил Павел Иванович.

— В лагере что ли?

— За границей, в Маньчжурии.

— Как попал туда?

— Служил в белой армии. Помнишь есаула Семенова, который угощал нас в «Метрополе» в день твоего рождения? Он стал атаманом казачьих войск, вот у него я и служил, с ним за кордон ушел. Сейчас многие возвращаются на родину. Вины за мною нет — и мне разрешили...

— А я-то с ума сходила. Куда только ни писала, отовсюду отвечали: сведений не имеется. В двадцать втором году ездила в Верхнеудинск и там ничего не нашла. У тебя родных не осталось что ли?

— Тетка живет там, по мужу Бурдукова она, братьев и сестер у меня нет, я говорил тебе.

— Как там жил?