Под часами

— Во-первых, — опять зажурчал Соломон, — я был старший десятки в ОСАВИАХИМ и у нас были учебные пособия, а во-вторых, ой, во-вторых… сколько меня потом таскали в эту милицию, и какие они обыски мине устроили… так это особенный рассказ… но Петра Михайловича вашего я хорошо помню. Но когда позакрывали все газеты и убили Михоэлса, так ясно стало, что уже тут жить не надо, но…— он горестно всплеснул руками… если бы я был гусь, я бы полетел…

— Какой гусь? — Не понял Сукин.

— Ну, не гусь так утка, я знаю? Скворец! О! Скворец — они раньше всех прилетают…

Через три дня Сукин понял, что здесь концы оборваны, распрощался с Соломоном, оставил ему пятьдесят рублей, как тот ни отказывался, и отправился в Москву. Он сам не знал, зачем, как часто бывало в поле… забирал влево и был уверен, что прав, а потом оказывалось, что пойди он, как в сказке, прямо или направо, и не пришлось бы ему больше пользоваться своей интуицией…

Сукин трясся в общем вагоне, а не в электричке, хотя так было дольше, зато привычнее, и прямо с вокзала отправился по совсем ненужным адресам — посмотреть, где находятся "толстые" журналы. Внутрь он входить не решился, понаблюдал только за другими посетителями, и готов был поспорить, что точно определил, кто тут проситель, кто член какого-нибудь совета, а кто маститый и недопивший вчера или наоборот перепивший с радости, что напечатали. Но проверить все свои догадки он никак не мог. Вечером он отправился на окраину, нашел хибару, куда пустили переночевать, и всю ночь промучился от духоты и навалившихся снов. И сны его настолько походили на действительность, что он не пытался ни проснуться, ни, наоборот, удержаться в живом небытие. Он разговаривал со своим капитаном, а потом с Петром Михайловичем, слышал, как зовет его Мишка Фишман: "Товарищ, лейтенант, товарищ лейтенант, не поднимайте голову — тут пристреляно, я сейчас с другой стороны подлезу… только кашляните, что поняли меня!.. "И Слава кашлял во сне, потом поднимал на руки за локти Машку перед своим лицом и говорил ей такие сладкие слова, от которых ему становилось жарко, и он утыкался носом в ее шею пониже уха и начинал задыхаться… а потом тащил авоську с рукописями, и в ней звенели бутылки, а он злился, что выпили всю водку, и непонятно кто, значит, знают, где висит его "тайна". В конце концов ему стало сниться совсем недавнее. Он вызывал Соломона и просил купить ему билет до Наташи, и они почему-то ехали к ней вместе, а когда постучали в дверь, он сказал ей: "Наташа, это мой лучший друг с детства, и когда мы с тобой поженимся, пусть он живет с нами, потому что Мишка Фишман вытащил меня раненного из под огня, но только сначала мы все вместе поедем в Белоруссию и найдем Машкину могилу, потому что, наверное, ей там очень тесно, столько их в одну яму скинули"…

Через полторы недели, осунувшийся и с сумасшедшими глазами, Слава вернулся к Наташе и сказал: "Я заболел. Болеть буду два месяца. Если не прогонишь… Она накрыла ладонью его рот, наклонилась над ним, и он сквозь густую нечесанную шевелюру почувствовал, что на него капают слезы. Утром, когда она проснулась от непонятной тревоги, увидела сидящего у стола Славу, в тельняшке с растрепанной головой, низко опущенной над бумагой, и в полумраке от накрытой рубахой лампы что-то жадно пишущего на листе, положенном на газету.

Она снова быстро закрыла глаза и поняла, что если он и заболел, то сейчас нашел свое лекарство. "Дай Б-г, чтоб помогло, — мысленно прошептала она и снова уснула".

Пьеса

Когда Автор понял, что попал в безвыходное положение, было уже поздно. Татьяна сказала, чтобы он и не думал писать эту пьесу для театра, если хоть каплю уважает себя, и чтобы наплевал на заказы, расчеты и прочую ерунду, а сидел бы и кропал свою нетленку, она как-нибудь их прокормит, пока есть на свете дети и существуют кукольные театры, а то начнет делать шляпки для "дам", так заработает вдесятеро.

Тогда он поехал советоваться к маме. Сначала обошел всех знакомых и родственников, потом открыл калитку, сел на влажную скамеечку, тут же услышал мамин голос:

— Сейчас же встань, застудишь почки! — Немедленно поднялся, стянул с головы берет, положил на черную доску и снова уселся, упершись локтями в колени и подперев ладонями щеки. Мама долго молчала на этот раз. Видно, его женитьба сильно огорчила ее, даже не выбором, но неосознанной, может быть, ревностью…"кого даем — и что берем"? Она тяжело и долго вздыхала, пока начался разговор и вяло, но убедительно перешел в диалог — ей все же надо было высказаться.

— Это все сказки, про независимость, свое мнение… мнение всегда свое, но для чистоты эксперимента надо тогда писателя под колпак стеклянный… и о чем он писать будет, скажи мне, пожалуйста? Если ты живешь в стране, о чем бы ты ни писал, хоть о древнем Риме, все равно это будет твое мнение, вызревшее в этой стране и в это время, а не во времена Каллигулы и Нерона. Это в науке можно поставить эксперимент, который даст одинаковые результаты и фашисту и коммунисту… и демократу…

— Ты крамольные мысли мне внушаешь, мама!