Под белым орлом

— Я не могу точно определить, на что она осмелится, — прервал его брат, — так как она не привыкла ограничивать свою волю и в её силах осуществлять её. Впрочем, похищение наказуется и польскими законами. Во всяком случае, клянусь Богом, это было неосторожно с твоей стороны. Но успокойся, это не будет иметь никаких последствий. Потёмкин — мой друг, то есть он хочет использовать меня для своих целей и думает, что может использовать. К тому же он терпеть не может Бобринского и желает, чтобы тот лишился красавицы-невесты. Однако прежде всего его привело в ярость то, что адъютант Римский-Корсаков отдал приказание у него за спиной и послал казаков преследовать беглянку; этот маленький задорный любимчик очень скоро почувствует удар тяжеловесной медвежьей лапы Потёмкина.

— Преследование было устроено по личному повелению императрицы, — сказал граф Игнатий.

— Но Потёмкин не знал об этом, — пожимая плечами, возразил ему брат, — а он не любит этого. Он охотно разрешает государыне её маленькие шалости, но, когда её любимцы начинают желать быть более, чем игрушкою каприза, то он уничтожает их, и эта участь ждёт, конечно, и зазнавшегося Римского-Корсакова. Ты можешь быть вполне спокоен; если сама императрица и выкажет свою немилость, то Потёмкин отвратит её гнев.

— Я думаю, — заметил граф Игнатий, — что ни ты, ни я не привыкли беспокоиться о том, будет ли к нам милостива или немилостива русская императрица.

— Во всяком случае, мы в её власти, — возразил граф Феликс, — и твоё присутствие лучше всего показывает, что и ты убеждён в необходимости считаться с существующими обстоятельствами.

— До тех пор, пока мы не сумеем изменить их! — воскликнул граф Игнатий. — И скоро к этому представится возможность, и вот именно об этом я и пришёл поговорить с тобой.

Граф Феликс мог видеть со своего места портьеру, между тем как граф Игнатий, повернувшийся к брату, сидел в полуоборот от дверей спальни.

Феликс Потоцкий колебался и по-видимому склонен был под каким-либо предлогом избежать серьёзного разговора, но тут он увидел, что складки портьеры слегка раздвинулись и София оживлённо делала из-за неё утвердительные знаки.

— В таком случае говори, — с лёгким вздохом произнёс он.

— Мы постоянно соглашались со всеми патриотами, преданными нашей родине, — начал граф Игнатий, — что Польша может быть только тогда спасена, когда мы учредим королевство свободное и могущественное во всех отношениях и что подобная свобода и могущество возможны лишь тогда, когда корона, независимо от борьбы партий и честолюбия, будет сделана наследственной в чужеземном царственном роде.

— Это мнение многих, — неуверенно подтвердил Феликс Потоцкий.

— А также и твоё? — с резким ударением спросил граф Игнатий.

Красавица-гречанка снова взяла на себя руководительство разговором из-за складок портьеры, точно так же, как она сделала это и при посещении Серра. Она лишь оживлённо утвердительно закивала головой.

— Да, также и моё, — повторил граф Феликс, повинуясь её знаку.

— Если бы это не было твоим мнением, — пытливо глядя на него, проговорил граф Игнатий, — то продолжение нашего разговора было бы излишним.

— Да, это — моё мнение, — почти нетерпеливо произнёс граф Феликс, — только будет немного тяжело найти державного кандидата, который своей личностью и своим домом представлял бы гарантию того, что цель, к которой мы стремимся, действительно будет достигнута. Ведь тебе известно, что в Петербурге мечтают о соединении польской короны с русской на голове Екатерины.

— И, к сожалению, — горячо воскликнул граф Игнатий, — существуют, к стыду нашей родины, и поляки, в подобных мечтаниях видящие исполнение своих честолюбивых надежд, как, например, этот жалкий Сосновский... Но всё же, слава Богу, их число не велико и нашей задачей должно быть постоянное содействие к его уменьшению.

— В Вене думают о саксонском курпринце[3], — заметил граф Феликс, — по крайней мере я слышал разговор об этом; это по крайней мере вернуло бы нас к традициям Августа.

— К печальным и позорным традициям, — подхватил граф Игнатий. — Никогда ещё Польша не была более беспомощна в своих внешних делах и более беспорядочна в своих внутренних, как в злополучное царствование Августа. Что принесёт нам этот саксонец, который сам по себе — ничто, ничего не имеет и не в состоянии ничего сделать? Ни русская сила, ни австрийские советы не принесут нам благоденствия; мы нуждаемся в спасительной руке, достаточно крепкой, чтобы оградить нас от наших врагов, от наших друзей и от нас самих; нам нужна такая рука, которая принесёт нам могущество вместо того, чтобы требовать от нас пустого блеска и исчерпывать последние соки нашей страны, чтобы украсить нашей короной чужое тщеславие.

— А где нам найти подобную руку? — спросил граф Феликс, в то время как глаза Софии с любопытством поблескивали из-за занавески.