Почти напоследок

Умру последним из последних, но с чувством рая. Единственная роскошь бедных -земля сырая.

Но не дают мне лица, лица уйти под землю. Я так хотел бы поделиться собой - со всеми.

Всё, что я видел и увижу, всё, что умею, я и Рязани, и Парижу не пожалею.

Сломали кости мне на рынке, вдрызг избивая, но всё отдам я Коста-Рике и Уругваю.

От разделённых крошек хлебных и жизнь продлится. Единственная роскошь бедных всегда делиться.

Актриса не могла разломить краюху хлеба так, как его разломила когда-то сибирская крестьянка на перроне. Актриса очень старалась, но в пальцах была ложь. И тогда за плечом оператора я увидел в толпе любопытных старуху. У неё были глаза женщины, отстоявшей в тысячах очередей. Её не нужно было переодевать, потому что в восемьдесят третьем году она была одета точно так же, как одевались в сорок первом.

- Может быть, попробуете вы? - тихо спросил я.

Она взяла узелок с краюхой и присела на мешок, прислонённый к бревенчатой стене железнодорожного склада. Не обращая никакого внимания на стрекот включившейся камеры, она не просто посмотрела на стоявшего перед ней мальчика, а увидела его и поняла, что он - голодный.

- Иди сюда, сынок, - не произнесла, а вздохнула она и стала развязывать узелок. Она разламывала хлеб, чувствуя каждую краюху его шершавинку пальцами. Точно разделив пополам краюху, она протянула её мальчику так, чтобы не обидеть жалостью. А потом легонько поправив левой рукой седые волосы, выбившиеся из-под платка, поднесла правую ладонь ко рту лодочкой - так, чтобы не выпало ни одной крошки! - слизнула их, неотрывно глядя на жадно жующего мальчика, и наконец-то не преодолела жалости, всё-таки прорвавшейся из полыхнувших мучительной синевой глаз. Оператор заплакал, а у меня исчезло ощущение границ между временами, между людьми, как будто передо мной была та самая сибирская крестьянка из моего детства, протягивавшая мне половину краюхи той же самой рукой с тёмными морщинами на ладони, с бережными бугристыми пальцами, на одном из которых тоненько светилось дешёвенькое алюминиевое колечко.

Что может быть прекрасней исчезновения границ между временами, между людьми, между народами.

Я уважаю вас,

пограничники розоволицые,

хранящие нашу страну,

не смыкая ресниц,

а всё-таки здорово,

что в ленинской книге «Государство

и революция»

предсказан мир,

где не будет границ.

В каждом пограничном столбе

есть что-то неуверенное.

Тоска по деревьям и листьям -

в любом.

Наверно, самое большое наказание для дерева -

это стать пограничным столбом.

На пограничных столбах отдыхающие птицы,

что это за деревья -

не поймут, хоть убей.

Наверно,

люди сначала придумали границы, а потом границы стали придумывать людей. Границами придуманы -полиция, армия и пограничники,

границами придуманы

таможни

и паспорта.

Но есть, слава богу,

невидимые нити и ниточки,

рождённые нитями крови

из бледных ладоней Христа.

Эти нити проходят,

колючую проволоку прорывая,

соединяя с любовью - любовь

и с тоскою - тоску,

и слеза, испарившаяся где-нибудь в Парагвае,

падает снежинкой

на эскимосскую щеку.

И, наверное, думает

чилийская тюремная стена,

ставшая чем-то вроде каменной границы:

«Как было бы прекрасно,

если б меня разобрали

на

луна-парки, школы

и больницы.»

И наверное, думает нью-йоркский верзила-небоскрёб,

забыв, как земля настоящая пахнет пашней,

морща в синяках неоновых лоб:

«Как бы обняться -

да не позволяют! -

с кремлёвской башней».

Мой доисторический предок,

как призрак проклятый, мне снится.

Черепа врагов, как трофеи, в пещере копя,

он когда-то провёл

самую первую в мире границу

окровавленным наконечником

каменного копья.

Был холм черепов.

Он теперь в Эверест увеличился.

Земля превратилась в огромнейшую из гробниц.

Пока существуют границы,

мы всё ещё доисторические.

Настоящая история начнётся,

когда не будет границ.

Но пока ещё тянутся невидимые нити,

нам напоминая про общее родство,

нету отдельно ни России,

ни Ирландии,

ни Таити,

и тайные родственники -все до одного. Моё правительство -всё человечество сразу.

Каждый нищий -мой маршал, мне отдающий приказ. Я - расист,

признающий единственную расу -

расу

всех рас.

До чего унизительно слово «иностранец». У меня на земле

четыре с половиной миллиарда вождей, и я танцую мой русский, смертельно рискованный танец, на невидимых нитях между сердцами людей. А все гитлерята

хотели бы сделать планету ограбленной, её опутав со всех сторон нитями проволоки концлагерной, как пиночетовский стадион.