Почти любовь

– Если тебя мать послала, то сейчас не лучшее время. Поговорим в другой раз.

– А другого раза не будет, пап, – спокойно произношу я.

Он удивленно вскидывает брови, собираясь что-то сказать. Не жалея сил, я бью его кулаком в лицо. Правая рука немеет, раздается противный хруст, и вместо слов из горла отца вырывается булькающий звук. Отшатнувшись под воздействием удара, он хватается рукой за разбитый нос, мыча что-то нечленораздельное. Бью во второй раз, и отец грузно валится на землю, хрипя от боли. Трусливо прикрывается окровавленными руками, когда я делаю шаг вперед.

– Ты свой выбор сделал. Только попробуй хотя бы раз появиться в нашей жизни. Убью, – сплюнув в сторону, с презрением смотрю в начинающие заплывать глаза отца. – Понял? – спрашиваю ледяным тоном.

Он быстро кивает, отползая в сторону к бегущим на выручку защитникам. Не могу поверить, что вот это жалкое ничтожество столько лет диктовало, как нам жить.

– Все в порядке. Я ухожу, – подняв ладони, обращаюсь к подоспевшим приятелям отца.

Где-то на заднем фоне слышу истеричный визг Юльки и удовлетворенно улыбаюсь, встретив ее перепуганный взгляд.

– Хрен ты получишь этот дом, сука. Дед завещал его мне. Приятного вечера, – махнув ей рукой, я разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и вальяжной походкой покидаю «веселую» и «дружную» компанию.

Позволяю себе выдохнуть, только оказавшись за воротами. Нервная дрожь поднимается откуда-то изнутри и накрывает меня волной апатии и опустошения. Чувствую себя морально выпотрошенным. Ни облегчения, ни триумфа. Я однозначно испортил папаше праздник, но вряд ли он сделает для себя правильные выводы. По крайней мере, на какое-то время затаится и оставит нас с матерью в покое. Привалившись к капоту Ягуара, я достаю сигареты и закуриваю. Руки трясутся, в голове пустота, на душе так мерзко, что хочется нажраться до отключки. Мягко говоря, идея дерьмовая, утром будет еще хуже, чем сейчас, а завтра у меня вечерняя смена. Я должен быть в форме, оставив все личное за порогом больницы. Черт, надо что-то придумать с рукой, не чувствую пальцев. И боли, впрочем, тоже. Повредил из-за старого кобеля свой основной рабочей инструмент.

Бегло взглянув на разбитые костяшки, стряхиваю кровь и глубоко затягиваюсь никотиновым ядом. Задрав голову, отрешенно смотрю на потемневшее небо с россыпью бледно проступающих звезд. На горизонте оно еще раскрашено багрово-алыми штрихами, а прямо надо мной светится серебром убывающая луна. Тишину вокруг нарушают только умиротворяющие звуки природы, шорохи травы, пение птиц, шелест листвы, стрекот кузнечиков… Выбросив докуренную до фильтра сигарету, я закрываю глаза и делаю носом глубокий вдох, наполняя легкие чистым кислородом. Мне нужно расслабиться. Нельзя возвращаться домой в таком состоянии. Мать сразу все поймет и еще больше расстроится, начнет рыдать, или еще хуже – помчится на ночь глядя узнавать, не убил ли я ее обожаемого Сереженьку.

От этой мысли снова становится горько до тошноты. Сколько раз я слышал: Сережа то, Сережа сё, Сережа лучше знает, Сережа просто устал, Сережа много работает… Сколько раз говорил, чтобы училась думать не только о Сереже, но еще и о себе, и иногда обо мне? Почему, черт подери, после смерти дочери маму перемкнуло на отце, а не на сыне? Я бы никогда не заставил ее страдать. Женщины… Я досконально знаю, как они устроены изнутри, но хрен разберешь, что творится в их головах, хотя психологию в Сеченке нам тоже преподавали.

Достаю очередную сигарету и вспоминаю бабушку по маминой линии. Волевая была женщина с сильным внутренним стержнем, деда до самой его смерти держала в ежовых рукавицах, до пенсии проработала заведующей поликлиникой, а потом всю энергию на небольшой дачный участок с покосившимся домиком тратила, за два года преобразив его до неузнаваемости. Я любил туда ездить, мы с ней о чем угодно могли разговаривать, на самые разные темы, как равные, а не взрослый с несмышлёным ребенком. Бабуля меня понимала и слышала, как никто другой. Почему же своей дочери она не привила веру в себя и не научила отстаиванию своих интересов? Жаль, что сейчас я не могу задать бабушке этот вопрос, и как хорошо, что она не дожила до того дня, когда мы похоронили ее старшую внучку.

Услышав приближающийся шум мотора, переключаюсь на размышления о том, кого еще отец пригласил на смотрины своей беременной любовницы. Он лет пятнадцать не звал к нам никого, кроме Матвеевых, да и то крайне редко. Я, как правило, отсутствовал на подобных сборищах. Предпочитал проводить время с друзьями на улице. К тому же дочка мне их жутко не нравилась. Тогда я думал, что из-за веснушек и избалованного характера, а теперь понимаю, что дело было в имени. Олеся. Оно напоминало мне о тяжело болеющей сестре, а я хотел хотя бы иногда забывать, в каком аду мы жили. Шесть мучительно долгих лет. Она стойко сражалась с медленно и неумолимо поедающей ее болезнью.