Почему плакал Пушкин?

Верните мир моей совести, дабы на то время, которое мне еще осталось, она очистилась от всяческой скверны. Примите то, что является вашим, то, что я у вас постыдно похитил. Токмо лишь сие возвращение может мне помочь вновь обрести покой и собственное уважение. Ничто иное не послужит достижению сих чаяний и лишит мое раскаяние своего единственного утешения.

Если ваше великодушное сердце и простит меня, сие никогда не изгладит ту скорбь, которую я испытываю из-за моих провинностей перед вами».

Само собой понятно, что в этом письме упрятаны начала и концы занимающей нас загадки. Но как к ней подступиться, на что обратить внимание?

Непонятные слова

В поисках подсказки обратимся к Пушкину и перечитаем две строки из X главы «Евгения Онегина», из той, которую обычно именуют сожженной:

Авось, аренды забывая,
Ханжа запрется в монастырь.

Эти строки числятся в ряду неясных, необъясненных.

Впрочем, печатают к ним примечаньице, печатают:

«Как указал в 1913 году Д. Н. Соколов, “под «ханжою»… Пушкин разумел несомненно князя А. Н. Голицына; так назван последний в послании к Н. И. Гнедичу (1821)”.»

Примечание как примечание, не хуже других. А. Н. Голицын был министром народного просвещения. Проявил себя так, что его вполне возможно было назвать ханжой.

И все же подвергнем примечание сомнению. Первая зацепка – слова, которые мы вовсе не замечаем, – 1913 год.

Тот год, когда царская Россия торжественно отмечала трехсотлетие дома Романовых.

Во дни официальных ликований мог ли ученый высказать напрямую все свои истинные соображения?

Если бы проморгало ближайшее начальство, императорская Академия наук, шлагбаум поставили бы другие «блюстители тишины».

Вскоре решительно сменилась обстановка. Молебствия о даровании и ниспослании вспоминали разве что юмористы. И никому не приходило в голову выискивать в статье Соколова какие-то иносказания. Как написано, так и читали, так и понимали, заучили наизусть, привыкли. И по сей день повторяют сведения, «указанные» Д. Н. Соколовым.

Путаница, учиненная в 1913 году, из тех, что в фальшь не ставится. Иные неверные прочтения пушкинских строк или ложные к ним пояснения возникали вынужденно, по причине невозможности высказать истину.

Вместо правильного объяснения, которое неудобно, некстати, вразрез, Соколов дал толкование заведомо ошибочное. Но изложил его до того нелепо, что любой студент должен был разгадать незаметную подсказку.

Вот она, подсказка: речь идет, как объясняет ученый, о том самом ханже, который упоминается в послании к Гнедичу.

Нашлись доверчивые люди. Поняли буквально. Так и запишем: в послании к Гнедичу имеется в виду Голицын.

Нашлись менее доверчивые. Не получается Голицын. А кто же тогда? Ну, значит, другой мракобес. М. Магницкий. Так и запишем…

Отбросим доверчивость и перечитаем послание:

В стране, где Юлией венчанный
И хитрым Августом изгнанный
Овидий мрачны дни влачил;
Где элегическую лиру
Глухому своему кумиру
Он малодушно посвятил;

…Все тот же я – как был и прежде;
С поклоном не хожу к Невежде,
С Орловым спорю, мало пью,
Октавию – в слепой надежде –
Молебнов лести не пою…

…Твой глас достиг уединенья,
Где я сокрылся от гоненья
Ханжи и гордого глупца,
И вновь он оживил певца,
Как сладкий голос вдохновенья.

Напомним, что Август и Октавий – одно и то же лицо. Возникает параллель: Август-Октавий изгнал из Рима на берега Черного моря поэта Овидия, Александр I в те же края – поэта Пушкина.

Параллель подкреплена упоминанием о глухом кумире. Суть в том, что Александр I был сильно глух. Это усугубляло его мнительность. Не улавливая хода застольных бесед, не схватывая шуток, внезапный взрыв смеха принимал он на свой счет.

Впоследствии, в 1829 году, Киселев поведал А. И. Михайловскому-Данилевскому следующую историю, которую собеседник немедля занес в дневник.

Однажды адъютанты Александра I – Киселев, Орлов и кто-то третий – стояли во дворце в коридоре у окна, рассказывали друг другу забавные истории и хохотали. Вдруг проходит император, и они перестают смеяться. Но появление его было столь внезапно, что на их лицах видны были еще следы смеха.