Почему море соленое

У магазина уже толкутся люди. Вначале я не замечал их — только дома и улицы. Но потом, точно просыпаясь от сна, стал различать и сидящих на завалинках стариков в пимах и нагольных полушубках — им теперь и летом холодно, — и спешащих в школу ребятишек. Они бегут стайками. Я вспомнил своих деревенских и городских одноклассников. Может, вон та женщина с ребенком — девочка моего далекого и близкого детства, постаревшая от всегда нелегкой крестьянской работы. Или вон та, что цыркает струйками о подойник, спросонья теребя титьки терпеливой пегой коровы, удовлетворенно жующей свою нескончаемую жвачку.

Я иду по утренней, рано просыпающейся деревенской улице, и люди смотрят на меня с улыбкой, долго, из-под ладони, провожают меня взглядами и почему-то улыбаются. Их улыбки смущают меня, хотя я знаю: улыбаются они не потому, что узнают меня, а потому, что их привлекает столь необычная и непривычная для деревни морская форма. Особенно она привлекает ребятишек. Я догадываюсь, что она им кажется таинственной.

Господи, почему я все это понимаю? Почему это должно затруднять мое возвращение сюда, в мою деревню, которая снилась мне и в далекой Атлантике и в жутком Ледовитом океане, когда торосы закрывали небо и могли распороть корпус моего ракетоносца с легкостью ножа, входящего в горло той овцы, которую я так и не смог зарезать, когда Фатьма решила угостить меня шашлыком. У овцы были такие грустные глаза, они кричали: «Что же ты, подлец, делаешь!» Я бросил нож и сказал:

— Фатьма, я не трус, но этого я не могу.

И Фатьма распутала овцу. Потом, когда я уехал на Север, Фатьма писала мне письма с грамматическими ошибками и многословными уверениями в том, что Анютка умрет, если я ей не скажу, что люблю ее по-прежнему. Милая, добрая Фатьма не догадывалась, что Анютку я любил больше прежнего.

А все-таки почему я так трудно возвращаюсь к своему детству? Ведь, казалось бы, ничего тут особенно не изменилось. Будто здесь не существовало никаких сложностей, время шло своим чередом от старой мельницы до водокачки. Сменялись лишь поколения, а дома оставались все теми же, они смотрят серыми скучными глазницами окон с тем же захолустным унынием, что и восемнадцать лет назад. И пятнадцатилетние девчонки, что, смеясь и перешептываясь, исподтишка и кокетливо разглядывают меня, ничем не отличаются от моих сверстниц того времени. И даже в глазах спешащих в школу мальчишек те же зависть и восторг, с которыми я, наверное, смотрел тогда на заезжего моряка с орденом Красного Знамени на темно-синей форменке, орденом точно таким же, как у нашего председателя сельсовета, только без залосненного алого банта, пламенеющего на исхудалой, кашляющей, впалой груди бывшего бойца Красной Армии.

* * *

Тропинка петляла, точно заячий след. Потом она круто сбежала в падь, ее почему-то называли Волчьей, хотя уже лет пятьдесят тут, говорят, не встречалось ни одного волка. С крутого ската мы обычно протаптывали твердую лыжню и строили трамплины, причем так, чтобы сразу после прыжка надо было отвернуть, иначе врежешься в березу. Трамплин был из утрамбованного самодельными лыжами снега, высотой не больше полутора-двух метров, но вся жуть заключалась в этой стоявшей посреди лыжни березе: промедлишь секунду и можешь раскроить себе череп. И все-таки прыгать с этого трамплина почти не боялись, вернее, боялись, но прыгали.

За лысой верхушкой увала начинался сосновый бор, с красными стволами деревьев и темными провалами пещер, в которых, сказывают, жили когда-то беглые. Теперь там — обиталище змей, и я с опаской обходил черные пасти пещер. А с крутого, почти отвесного, со свежими осыпями яра на много километров виден был Миасс — сильно обмелевший, желтеющий песчаными косами, зеленеющий старицами и голубеющий водорослями в узких протоках, уже погибших, населенных только лягушками. Река была сонной и тихой, лишь у водокачки сохранилась ее былая прозрачность, стремительность и ворчливость.

Я вспомнил, как мы тушили пожар на танкере, чтобы спасти океан. Его еще можно спасти, а реку? Может, вот эта ее резвость у водокачки — всего лишь агония умирающего?

И мне захотелось плакать.

Над этой умирающей рекой моего детства.

Над мальчиком, умершим в далеком кишлаке.

Над теми, кто умирает от холеры в Астрахани.

А вдруг и Анюта?

О, проклятая, врожденная склонность к точным наукам! Я начинаю вычислять вероятность заболевания, делю число вероятных случаев на число всех возможных, высчитываю проценты. У Анюты слишком большое число вероятных, почти сто процентов, ведь она имеет дело только с больными. Может быть, их всего полтора-два десятка, и для рядового жителя Астрахани возможность контакта с ними ничтожна, но для Анюты это астрономическая цифра, ибо только с больными она и ищет контакта…

Теорию вероятностей нам в училище преподавал очень симпатичный капитан первого ранга. Во время блокады Ленинграда в зоопарке был всего один слон, и в него попал снаряд. Так вот этот преподаватель заставлял нас вычислить вероятность попадания именно в этого единственного слона.