Почему море соленое

— И все-таки идите вниз. Вам тут вообще сейчас нечего делать, — как-то устало сказал Саблин. Он, наверное, и в самом деле устал. Третьи сутки мы беспрерывно ходим по штормовому морю, и третьи сутки Саблин не спускается вниз. Только прикорнет в рубке часок-другой и опять, смотришь, «кидает пеленжок», как говорит старпом.

Ермолин спускается вниз, Саблин уходит в рубку. Но вскоре за ним приходит рассыльный и говорит:

— Товарищ старший лейтенант, вас секретарь партбюро приглашает.

Саблин спрашивает у командира разрешение и спускается с мостика.

На мостике остаются вахтенный офицер, командир и я. Командир тоже спит мало. Когда на мостике его сменяет старпом, Николаев, вместо того чтобы спать, идет по кораблю. Утром задержался в турбинном отделении, потом пошел к турбинистам в кубрик, пробыл там до самого обеда. Протасов, заглянув после обеда на мостик, упрекнул командира:

— Так и не спишь? Ну-ну, смотри, свалишься. Мог бы свои научно-популярные беседы и после похода провести.

Николаев усмехнулся:

— Ну и замполит у меня. Прямо Шерлок Холмс. Откуда тебе известно о разговоре?

— А ты спроси у любого, ну вот хотя бы у Соколова, он тоже знает.

— Соколов, знаете?

— Так точно.

Я и правда знал. По кораблю уже прошел слух, что командир рассказывал турбинистам о том, что такое плазма.

— Нам бы тоже хотелось послушать, товарищ командир, — попросил я.

— Соколов правильно говорит, — подхватил Протасов. — Вернемся в базу, расскажешь всему экипажу. Договорились, командир?

— Разве от тебя отвертишься? Ладно, планируй, — согласился Николаев.

— Вот и отлично. Ну, я пойду на партбюро.

На мостике появился Гога, он пришел сменить меня.

Передав вахту Гоге, я пошел искать Игоря.

* * *

В кубрике боцманской команды стоит гвалт. Все стараются перекричать друг друга, и никто никого не слушает. Молчит только мичман Сенюшкин, пытаясь слушать всех сразу. У него-то я и спрашиваю, что тут происходит.

— Диспут, — улыбаясь, говорит мичман. — Подключайтесь.

— А о чем спорят?

— О жизни.

Ответ довольно неопределенный, пробую сам разобраться, о чем идет речь. Громче всех кричит старший матрос Голубев:

— Какая польза, скажем, от натюрмортов? Ими народ не накормишь, надо сначала о хлебе насущном позаботиться, а потом уж натюрмортами баловаться.

— Да пойми же ты, голова, не баловство это! Ты что, вообще против живописи?

— Я не против, я за живопись, но за такую, которая помогает, а не уводит. В войну был плакат «Чем ты помог фронту?». На нем стоит боец с винтовкой и показывает пальцем на каждого. Это нужно, это к совести человека обращено.

— А из музыки ты что — оладьи печь намерен? — наседают на Голубева.

— Музыка тоже разная бывает, — отбивается Голубев. — Скажем, под марш и шагать легче. Или песня. Она и слезу вышибить может. А что толку, если человек целый вечер на скрипке пиликает, а что — не поймешь. Нет, надо ко всему подходить с критерием практической ценности.

— Это — утилитарный прагматизм…

В другом углу разговаривают более мирно.

— Техника настолько задавила человека, что ему и отдохнуть негде. Пошел я в парк, хочу посидеть в тишине, пение птиц послушать, шелест листвы. А тут в громкоговорителе двадцать восемь раз подряд приглашают на карусель, на эстраде в микрофон визжит певица, а на соседней скамейке какой-то тип со «Спидолой» сорок минут рыщет в эфире. Какие уж там птицы, они все разлетелись. Вот во Франции законом запретили пользоваться транзисторами без наушников. По-моему, правильно сделали.

— Может, и правильно. Но при чем здесь техника?

— А вот при том, что все эти шумы-дымы задавили человека, превращают его в робота. Жмет он себе на кнопки, и только, а на него снаружи грохот и дым сыплются. В море и то теперь от этого не спасешься. Какая уж тут романтика! Правильно сказал один наш поэт:

Кто видел в море корабли,
Не на конфетном фантике,
Кого скребли, как нас скребли,
Тому не до романтики.

— По-твоему, романтика — это только белый парус, лазурные берега, канареечки в клетках да девица с платочком на берегу. А полет в космос — не романтика? А открытие лазера? А плавание подо льдами, наконец?

Игорешка сцепился со старшим матросом Симончуком.

— Самоусовершенствование — не самоцель, а ради цели. Человек ради чего-то живет, а не просто так: «Живем — хлеб жуем». Вот ты для чего живешь?

— А черт его знает! Живу, и все.

— Ну хоть какая-то цель у тебя есть в жизни?

— Может, я хочу прославиться. Где и в чем, я не знаю, а вот хочу. Все равно в чем.

— Так вот, смею тебя заверить, что ты ни в чем не прославишься. Это — не цель.

— Почему?

— Потому что не нашел ты и не ищешь, где твое место в жизни, где твое призвание. А прославиться можно везде: и в моряках, и в летчиках, и даже будучи бухгалтером. Только нужно, чтобы каждый в жизни занимал свое место.

— А если я сам не знаю, где оно, это место? И вообще, кто может мне сказать, где мое место?