Почему море соленое

— У тебя хоть и не ахти какая, а все-таки техника. А что у боцмана? Кранцы, швартовы, краски, ветошь, разная халабурда. Маты плетем из пеньки, ножки вытирать. Уборщица, а не матрос. А если бы ты знал нашего главного боцмана — зверь!

Главного боцмана на корабле знают все. Я думал, это такой зубодробила и пропойца, от одного вида которого затрясутся поджилки. Вроде того, что в кинофильме «В дальнем плавании». А наш главный совсем не страшен на вид. Даже наоборот, боцмана, скорее, назовешь интеллигентом. Матом не ругается, усов не носит, ничего устрашающего в фигуре не имеет — щупленький такой. И фамилия у него ласкательная — Сенюшкин.

— Командирам на тебя трудно угодить, — говорю Игорю. — Ты и Смирнова ругал.

— Смирнов — голова. Нет, пойду к Протасову, буду проситься в ракетчики.

Капитан-лейтенант Протасов оказался замполитом нашего корабля, и теперь мы его считали старым нашим знакомым. Но Игорю он не помог, сказал, что на корабле все специальности важны — от кока до ракетчика. Даже внушил Игорю, что его специальность чуть ли не важнее, чем все другие.

Игорь каждый день пишет Наташе длинные письма, она ему отвечает через день.

— Ты знаешь, один японец написал роман из ста томов по тысяче страниц каждый, — сказал я. — Мне думается, ты его переплюнешь. Твое эпистолярное наследие посмертно издадут в двухстах томах.

— Брось трепаться.

Значит, увлекся всерьез.

А я Антоше пишу редко, отчасти потому, что некогда. А может быть, потому, что каждый день разговариваю с ней. В половине одиннадцатого. Как-то даже забылся и забормотал вслух. Потом слышал, как Казашвили что-то с таинственным видом шептал старшему лейтенанту Саблину. А утром меня пригласил корабельный врач и долго разговаривал со мной.

— Я знаю, вы считаете меня чокнутым, — сказал я.

— Почему? — заинтересовался доктор.

Я рассказал ему все, что заметил. Он посмеялся и отпустил меня. Но Гогу я решил проучить. Только еще не знаю, каким образом.

Сегодня в гавань приезжал фотограф. Наш набор, конечно, весь фотографировался. И я тоже. Сначала во весь рост просто так, а потом с «колоритом». «Колорит» — полотно, на котором изображено море, мостик корабля, штурвальное колесо с надписью «Привет с Балтики». И еще могучая фигура матроса без головы. Вместо нее дырка. Заходишь за полотно, суешь голову в дырку и получай фотографию с «колоритом». Мы над этим «колоритом» смеялись, но нам очень хотелось порадовать своих близких, и мы дружно совали головы в дырку. Отцу я эту фотографию пошлю, Антоше, конечно, нет. Черт его знает, изобрели спутники земли, научились укрощать атомную энергию, а вот фотография с «колоритом» осталась!

17

«Костенька, хороший мой!

Я и не подозревала, что так буду скучать без тебя. Ты не зазнавайся, но мне тебя очень не хватает. А то, что пишу редко, еще ни о чем не говорит. Просто некогда. Весь день, дотемна, мы работаем, а потом спим. Может быть, с непривычки, но я очень устаю. Едва добираюсь до постели. Благо еще, что живем мы сейчас в деревне, в тепле. Деревня называется Долгая. Она, и верно, долгая — всего одна улица, тянется километра на четыре, вдоль речки.

Мы с Ксенией Александровной квартируем у колхозной бригадирши Фроси. Она очень деловая и строгая женщина, ее все слушаются и уважают в колхозе. „Не человек, а кремень“, — говорят о ней здесь. А на самом-то деле она тоже бывает слабенькая, как, наверное, весь наш женский пол. У нее в войну убили мужа, они с ним всего месяц вместе пожили.

— Хоть бы ребеночка мне оставил, а то совсем одна-одинешенька. Только вот с вами, заезжими, и утешишься. А так домой-то даже идти неохота. Хозяйство свое домашнее порушила, заниматься им тоже не для кого. Особенно в праздники тоскливо. Те, кто с мужьями, веселятся, а нам, вдовам, — одна печаль.

— А почему вы второй раз замуж не вышли? — спросила я.

— Люблю я его, девонька. Пока молодая была, все ждала его, даже когда „похоронную“ получила. Еще после войны года два ждала. Сказать, чтобы женихов у меня не было, нельзя. После войны мало кто в деревню вернулся, но все же за мной ухаживали; бывало, и сватались. А я еще надеялась. Ну, фронтовики — парод нетерпеливый, истосковались за войну по женской ласке, все торопились пожениться. И когда я перестала ждать, все они оказались семейными. Кто знает, может, и удалось бы мне составить второе счастье, не повремени я. Да вот опоздала. А сейчас уж за пятьдесят перевалило, думать об этом нечего.

Вообще она очень чистая. Мне кажется, она лучше Ксении Александровны, хотя и необразованная, простая женщина.

— Теперь вот только в работе все утешение и удовольствие, — грустно говорит она.

— А вы работаете с удовольствием? — спросила я.

— Работа она работа и есть. Хлеб-то кушать всем надо. А он, хлеб-то, ох как нелегко достается!