Почему я?

И критика уже началась. Комиссар — Мэлоуни так и не смог запомнить его имя и не видел в этом смысла — позвонил, чтобы пристыдить его, проявить недовольство им, тактично, в своей джентльменской манере чиновника из высшего эшелона. И Мэлоуни хорошо понимал, неважно, что сказал комиссар и что он ответил ему. Главное то, что звонок комиссара внесли в журнал и в книгу записей и личное досье Мэлоуни позволит комиссару продемонстрировать его лидерство. Сукин сын.

Ладно, возможно не совсем сукин сын, поскольку в своем телефонном звонке дал ясно понять кто его истинные враги: «Агенты ФБР Закари и Фридли в настоящий момент находятся в моем офисе и обсуждают со мной сложившуюся ситуацию» сказал комиссар и на заднем фоне послышались вздохи возмущения из-за измены комиссара. И это было единственное светлое пятно во всем разговоре.

Можно ли что-то сделать с Закари и Фридли? Можно ли сделать что-то, чтобы защитить собственную задницу, если он выставил ее на всеобщее обозрение, перед всем миром?

Единственное действенное решение — найти чертов рубин. И найти его вместе с преступником. Ведь это не мелкое недоразумение, которое можно загладить красивым ювелирным изделием. То, в чём нуждалась бы в этот раз общественность, Департамент Полиции, ФБР и Госдепартамент, ООН и правительство Турции, в чём нуждался бы сам Мэлоуни — человеческая жертва.

— Никак не меньше, — вслух произнес инспектор. — Мы должны взять его.

— Не могу не согласиться, — сказал Леон.

Он и Мэлоуни остались одни в большом кабинете в Полис Плазе, отчасти потому, что так захотел инспектор, и отчасти потому, что в этот момент никто в огромном городе Нью-Йорке не захотел бы связываться с Фрэнсисом Мэлоуни.

— И сделать это должны именно мы, — продолжил Мэлоуни. — Не гребаные ФБР и не зарубежные профаны.

— О, безусловно.

— И не какой-нибудь криминальный элемент. Хотя, кровь Христова, у них лучше всего получиться его пристрелить.

— Жаль, — сказал Леон. — Если бы этот человек был геем, то я смог бы провести работу под прикрытием.

Мэлоуни косо посмотрел на него:

— Леон, у меня никогда не получается понять до конца, когда ты пошлишь, а когда нет.

Леон ткнул изящным пальчиком в узкую грудь:

— Я?

— В любом случае, — продолжил инспектор, — ты слышал запись. Разве он похож на проклятого педика?

— Если он и педик, — ответил Леон, — то должно быть уже давно сидит в туалете и выпускает нафталиновые какашки.

— Ты отвратителен, Леон, — и Мэлоуни на мгновенье задумался. — Криминальный элемент. Что случится, если они первыми найдут его?

— Отправят к нам. С Византийским Огнем, конечно.

— Может быть. Может, — Мэлоуни покосился на дальнюю стену, стараясь заглянуть в будущее. — Может пресса до него доберется первой? Что-то с этим миром не так, раз преступники помогают нам? Не хорошо, Леон.

— Все варианты не хороши.

— Верно, — и Мэлоуни внезапно решил. — Леон, позвони Тони Каппеллетти, пускай прижмет того стукача, как же его имя.

— Бенджамин Артур Клопзик.

— Пускай Тони установит на нем микрофон, полный радио адаптер. Хочу знать каждое слово, произнесенное в том логове воров. И мне нужны все свободные сотрудники ТПС в городе, на территории трех кварталов от того бара. Если вдруг наши ребята найдут того воришку, то я хочу забрать его у них в ту же секунду.

— Ох, очень хорошо, — согласился Леон. — Точно, решительно и ох как правильно.

— Позже будешь трепаться, — сказал ему Мэлоуни. — Сначала позвони.

34

Задняя комната в «Баре и Гриле» напоминала одну из картин Русской Революции — штурм Зимнего двора — или, более правильно, Французскую революцию: якобинцы в эпоху Террора. Здесь никогда еще не было так многолюдно, так дымно, так жарко, так много соперничества и разногласий. Тини Балчер в роли судьи и трое его помощников сидели по одной стороне круглого стола, лицом к двери, в окружении других парней позади них, которые стояли, прислонившись к коробкам со спиртным. Среди толпы притаилось много взбешенных людей. Парочка стульев возле двери и напротив Тини оставалась свободной. Резкий свет от лампочки без абажура с тонким рефлектором «смыл» всю нежность красок, подготовил картину для работы художника-жанриста со скудной палитрой, или, для съемок немецкого немого кино о чикагский бандитах. Угроза и безжалостный личный интерес сквозили в чертах лица каждого, в сутулости плеча, изгибе колена, резкости глаза и наклоне тлеющей сигареты. Все курили, все тяжело дышали и — поскольку в комнате было жарко — все потели. Кроме этого в перерывах между опросами все говорили одновременно. Когда Тини Балчер хотел высказаться, он опускал кулак на стол и ревел «Всем заткнуться!» и в наступающую тишину вставлял предложение. Дортмундеру самому виновному из виновных очень повезло, что он долго дожидался своей очереди снаружи, в великолепии бара и успел опрокинуть два двойных бурбона с льдом, прежде чем вернулся Келп, чтобы войти с ним в ту комнату на обозрение всех тех холодных глаз.

Приглашены они были парнем, с которым были плохо знакомы, Гус Брок, подошел к столику, где они сидели, и сказал:

— Привет, Дортмундер, Келп.