Побратимы меча

В Исландии прежде бракосочетания заключают два имущественных договора. Один — о приданом, которое дает семья невесты молодой семье на обзаведение хозяйством. Этот вклад остается в собственности жены. Коль скоро брак расторгается, она его сохраняет. Напротив, то, что приносит в семью молодожен, становится общей собственностью, и в случае развода жена может потребовать долю мужа, если докажет, что он в чем-то виноват. Понятное дело, торг между семьями жениха и невесты, предшествующий свадьбе, длится весьма долго, но коль скоро супружество рухнет, спор о том, кто из двух виноват, продолжается еще дольше.

Почему я женился? Наверное, потому что так посоветовал мне Греттир, а прежде того — Снорри Годи, которого почитали человеком премудрым. Впрочем, эта причина лежит на поверхности, а под нею лежала другая: видно, когда Греттир уехал повидаться со своей семьей, меня одолели сомнения. Кроме того, Снорри советом не ограничился и тут же начал подыскивать мне жену — так что выбора у меня почти и не было. Подобно многим, чья власть и влияние идет к закату, он не мог устоять перед соблазном и вмешивался в дела других, даже самые ничтожные.

А я был воистину ничтожен. Незаконнорожденный и двух лет от роду отосланный матерью к отцу, который, женившись во второй раз, едва ли не отверг меня, я не мог предложить жене ни поддержки, ни будущего. Равно как было бы дуростью сообщить ей, что я — названый брат самого известного в стране изгоя. Так что я молчал, позволив Снорри вести за меня переговоры. Полагаю, он воспользовался всей своей славой и влиянием в округе, чтобы помочь мне, а может статься, у него с отцом Гуннхильд, Аудуном, были некие скрытые договоренности. Как бы там ни было, Снорри предложил мне пожить у него в доме, пока он ведет переговоры, и все шло гладко, покуда речь не зашла о моем вкладе. Старый Аудун, человек на редкость цепкий и надутый, спросил, какую цену я готов дать за невесту, назвав ее своей «лучшей дочерью». Будь Один добрее ко мне в этот час, я бы сказал, что нет у меня ни гроша, и на этом все переговоры завершились бы. А я сдуру предложил драгоценный камень, один-единственный, но столь редкий, что подобного в Исландии не видывали. Поначалу Аудун скривился, потом его одолело любопытство, а когда я расплавил свинец и вынул из безобразного своего амулета-птицы огненный рубин, он изумился.

Еще большее впечатление произвел рубин на его дочь. Едва Гуннхильд увидела самоцвет, как тут же возжелала его. Очень уж ей была охота похвалиться перед своими сестрами, отплатить им за многие годы насмешек насчет ее дурной одежды. А когда Гуннхильд что-либо решала, когда ей чего-либо хотелось, тут ничто не могло ее остановить, и отцу ее это было известно. Так что никаких возражений против нашего брака у него не осталось, и он дал свое согласие. Мои будущие свойственники уступали нам с Гуннхильд удаленную небольшую усадьбу — это было ее приданое, а мой самоцвет — моим вкладом. Но в последний момент — то ли слишком мучительна для меня была мысль о разлуке с оберегом, напоминавшим мне о моей жизни в Англии, то ли что-то я предчувствовал, — но заставил я Гуннхильд и Аудуна дать согласие на то, что коль скоро брак распадется, мне позволено будет выкупить камень за сумму, равную стоимости усадьбы. Цену за камень установили в тридцать марок серебра — цена, которая отягчила мою жизнь в последующие несколько лет.

Свадьбу справили так негромко, что соседи, можно сказать, ее и не заметили. Даже Снорри отсутствовал — приступ лихорадки уложил его в постель, и Гуннхильд приоделась только для того, чтобы выставить огненный рубин. Я был поражен, увидев, что обряд проводит странствующий священник. То был один из тех святых людей, христиан, которых в стране появлялось все больше, они ходили от хутора к хутору, уговаривая женщин принять их веру и крестить своих детей и ругая при этом исконную веру, которую называли не иначе, как варварской и языческой. Во время свадебного обряда я понял, что жена моя — истовая христианка. Она стояла рядом со мной, слегка вспотев в своем свадебном наряде, и выкрикивала ответы своим не слишком нежным голосом так благочестиво и громко, что мне стало ясно — она верит каждому заклинанию священника. То и дело, я заметил, она поглаживала с видом собственницы огненный рубин, висевший между ее пышных грудей.

Мой тесть устроил свадебный пир настолько скудный, насколько мог, а после застолья немногочисленные родственники проводили нас с женой до нашей усадьбы, после чего оставили одних. Позже тем вечером Гуннхильд дала понять, что о телесной близости между нами не может быть речи. Она посвятила себя Белому Христу, объявила она надменно, и сходиться с неверующим, вроде меня, для нее отвратительно. Я же против этого не стал возражать. По дороге к нашему новому дому я размышлял о том, что женитьба моя, пожалуй, наихудшая из ошибок, совершенных мною в жизни.