Побратимы

Возле склада ГСМ на грибке часового, где мне совсем недавно пришлось стоять на посту, кто-то нацарапал ножом «До дембиля 3 мес. и два дни». Грамотно писать не научился, а дни считает, оставляет корявые автографы на чем придется. Дни считает! Поговорил бы, счетовод, с Иваном Андроновым. В нашем экипаже он самый «пожилой». Пединститут окончил. Женатый. Дочурка растет. По семейным обстоятельствам ему отсрочка полагалась. Сам от нее отказался. Рассказывая мне об этом, обращаясь по учительской привычке на «вы», он признался:

— Не поймите, Валера, превратно, без службы чувствовал бы себя неполноценным мужчиной. Что она мне дала, спросите, служба? Сразу, односложно не ответишь. Стыдно признаться, но до службы я, взрослый уже мужик, глава семейства, в темную комнату не мог войти. И грозы боялся. Это, наверно, от матери, она у нас, как только туча почернее покажется, на каждую розетку по калоше вешает. От молнии. Первый раз поставили меня на пост, все два часа как на иголках себя чувствовал… Автомат все время держал наизготовку. Боялся. А теперь все как рукой сняло… Служба помогла мне познать себя самого как личность. И цену человеческой дружбы, и неодолимую силу коллектива теперь знаю лучше. С техникой стал на «ты». Это для сельского интеллигента тоже кое-что значит…

* * *

Наступил конец учебного года. Командиры подводят его итоги. И солдаты тоже. Каждый по-своему. Кто-то считает зарубки до «дембеля» — есть и такие, хоть их раз, два и обчелся, но они есть; у большинства же каждый прожитый день отложился ступенькой на лестнице, круто ведущей вверх — к знаниям, к закалке мужества, воли, бойцовского характера настоящего мужчины.

Для нашей роты итоги радостны вдвойне. Пришел приказ командующего. За успехи в службе наша рота объявлена лучшей среди танковых рот всей Группы войск. В приказе также указывалось, что первой танковой роте гвардейского танкового полка предоставлялась коллективная поездка по историческим местам боев советских воинов и воинов Войска Польского с немецко-фашистскими захватчиками. Наш с Генкой и Сережкой Шершнем вклад в успехи роты, понятно, ничтожно мал. Служим без году неделю, но в боевом нашем братстве мы все равны, и привилегии, причитающиеся всему братству, как и все, что ему полагается, делятся поровну. Так что мы тоже едем. Первый пункт нашего маршрута — Вроцлав.

16

Дом, где живет старшина Николаев, приютился на самом краю городка. Впрочем, совсем неподалеку от казармы, потому как и казарма была не в центре. Маленький одноэтажный домишко, резко контрастирующий и своим размером, и обличьем со всеми остальными строениями — жилыми и служебными. Те — массивные, с узкими окнами и островерхими, под красной черепицей, крышами. Этот — приземистый, с резными наличниками и ставнями, с крылечком, с палисадником, в котором до глубокой осени белыми и розовыми граммофончиками цветут мальвы. В тех — упрощенная угрюмая готика, голый рационализм, в этом — наша крестьянская лукавинка, веселая российская самобытность, отличающая и в то же время делающая в чем-то схожими дома смоленской деревни с ивановской, тульской — с саратовской.

Я долго прохаживался вдоль палисадника с мальвами, не решаясь войти в дом. В казарме, когда отпрашивался у Саши Селезнева на часок, твердо знал, зачем иду к старшине Николаеву. Но подошел к его дому, и вся твердость неожиданно исчезла. В самом деле, с какой стати я должен рассказывать ему о переживаниях Карпухина. Может, он и слушать об этом не захочет. А что, собственно, произошло? Приказал сдать скрипку в комнату для хранения личных вещей? Ну и что? В тумбочке-то действительно, если разобраться, ей не место. Да, но он запретил Маше встречаться с Карпухиным. А кто может ставить под сомнение его отцовское право советовать родной дочери выбирать себе друзей? И потом, как отнесется Генка, когда узнает, с какой миссией я ходил к Ник-Нику?

Шлепаю сапожищами по каменным плитам тротуара, а в дом зайти не решаюсь. На крыльцо вышла Маша. В ситцевом — красный и синий горох на белом поле — домашнем халатике, с волосами, собранными в тугой узел на затылке, она выглядела подростком.

— Здравствуйте, Маша, — поздоровался я, поравнявшись с крыльцом.

— Здравствуйте, — хлопнув ресницами, ответила она. — Но я вас не знаю.

— А я вас знаю. Мне о вас, Маша, Карпухин рассказывал.

— Значит, вы Валерий Климов? Да? — как мне показалось, обрадованно спросила Маша.

— Почему вы так решили?

— Потому что Гена обо мне может рассказывать только Климову.

— Ну вот и познакомились. Очень приятно.

— А мне вдвойне. Гена столько хорошего говорит о вас.

У нее красивые глаза. Большущие голубые глазищи, опушенные длинными, мохнатыми, будто искусственными, ресницами. Брови вразлет. Чуть вздернутый нос. Пухлые щеки. Голос с хрипотцой, но столько в нем милого обаяния…

— Вам не холодно, Маша?

— Холодно. Идемте в дом. Папа будет рад.

— Не думаю.

— Что вы! К нам всегда, если папа дома, по воскресеньям кто-нибудь приходит из роты.

— И Гена приходил?

— Нет, Гена не приходил. Идемте, — повторила она. — У нас гость, папин фронтовой товарищ. Идемте!